Другая женщина - Светлана Розенфельд

У нее не было компаний, потому что не было друзей. Ну, одна-две подружки – иногда приготовить вместе уроки, поболтать, сходить в кино. Но у этих одной-двух подруг были еще друзья, и другая жизнь, и какие-то мелкие приключения, и даже интриги, отзвуки которых доходили до Ирочкиных ушей и улетали, почти не замеченными. Одна-две подруги не делились с ней своей другой жизнью, и лишь став взрослой, она догадалась, в чем дело. Она была правильная. Хорошая девочка, маменькина дочка, отличница. Отличник – главная отрицательная черта любого ученика. Да ладно бы подарила ей судьба какую-то особую одаренность, талант, мгновенную сообразительность, схватывание на лету. Нет. Не тупая, конечно, но соображающая медленно, мучительно, запоминающая прочитанный текст только с третьего раза, пишущая грамотно благодаря заучиванию правил и постоянному тренингу. Кто сказал, что она должна быть отличницей? Никто не говорил, так получилось само собой, потому что она родилась правильной, не бросала задачу, которая не получалась, а думала и думала, пока не закипал мозг, и решала в конце концов – ну не тупая же! И даты по истории повторяла, пока не запоминались. И к каждому уроку английского языка вспоминала заученные ранее слова и буквосочетания.

Отличница из класса в класс. Но позвольте, позвольте, товарищи! Чем плоха такая отличница, которая подсказывает отвечающему у доски, помогает на контрольных и всегда дает списать? Вот задали трудную задачу, она сидит над ней полночи, а потом приходит в класс, и самые способные – которые не хотят думать, если на это требуется более получаса, – самые способные кричат первыми: «Ирка, задачу решила?» Ну да, решила, вот, списывайте.

И не только это. Если всем классом убегали с урока нелюбимого учителя, – она убегала тоже, даже если никаких претензий к наставнику не имела. Если надо было заступиться перед директором за какого-нибудь набедокурившего ученика – ее, как лучшую ученицу, просили возглавить делегацию защитников, и она возглавляла, хотя и молча. Она была не гордой, не заносчивой, скромной отличницей, но… До последнего класса ходила в школьной форме, волосы, поделенные на прямой пробор, переплетала сзади в «корзиночку» из двух косичек, стригла ногти ножницами; желая ответить на уроке, не тянула руку через весь класс, а ставила на парте на локоть, никогда не грубила, а на школьных вечеринках скромно стояла у стенки и краснела, когда кто-то приглашал ее на танец. Впрочем, приглашения случались редко, и чаще всего она на вечера не ходила.

Скромная девочка? Нет, ребята, правильная девочка. Не для компаний и активной озорной дружбы.

Ира, правда, нисколько не страдала от такого к себе отношения. Она тогда еще не научилась оценивать себя, к тому же была полностью поглощена двумя главными своими делами: учебой, само собой, и занятиями в литературном кружке Дворца пионеров. Так получилось: она писала стихи. Тайно, конечно, читала их только маме и поэтессой себя не мнила. А тут увидела в школе объявление: творческая студия Дворца пионеров принимает юных поэтов. Ей стало интересно: какие такие юные поэты? Она, посоветовавшись с мамой, сходила на разведку, и выяснилось, что принимают не всех, а только достойных. Всем пришедшим предложили прочесть несколько своих творений, а потом одним сказали «да», а другим «нет», то есть до свидания. Ира оказалась в группе «да». Никаких шедевров она пока не создала, но обратила на себя внимание точностью рифм (иногда, правда, глагольных) и четкостью соблюдения стихотворных размеров. Кстати, насчет размеров – интересно. В пятом или шестом классах школы программа изучения литературы предусматривала овладение основами стихосложения. Зачем? Ну как зачем? В пушкинском Лицее тоже обучали всех лицеистов этим навыкам. Не то общую культуру развивали, не то расширяли кругозор, не то Пушкина прозревали. А мы, советские люди, хуже, что ли? Советская земля тоже может рождать «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов».

Так вот. Дети с этой темой справлялись трудно. Не то что не могли «отличить ямб от хорея», но вообще не понимали, как и почему в одном слове может быть три ударения, и почему грамматическое ударение не всегда совпадает с ритмическим, и как получаются эти ритмические кусочки внутри строки («стопы», по-ребячьи, – «пятки»), которые одинаково повторяются и придают стихотворению звучание. А Ира почему-то сразу всё поняла, отщелкивала «стопы», как семечки, и учительница несколько раз вызывала ее к доске, чтобы объяснила «этим недоумкам» простые вещи. Ира, впрочем, подозревала, что литераторша сама не совсем была в курсе дела.

Девочка, читающая гладкие, ритмически организованные стихи, не рифмующая «земля-страна», грамотно строящая фразы, конечно, заслуживала внимания и могла бы стать украшением студии. И стала через некоторое время – она всегда была отличницей.

Руководил студией старый известный поэт, немного нудный внешне, но внутренне одержимый любовью к поэзии и детям. Он читал им стихи знаменитых поэтов и поэтов современных и рассказывал о них, об их жизни и характерах. По воскресеньям он водил своих студийцев в Эрмитаж или Русский музей, а потом давал им задания: описать увиденную картину, или предложить свой вариант сюжета, или отыскать неизвестный факт в биографии художника – и задания эти вовсе не походили на школьные, да их можно было и не выполнять, хотя все обычно выполняли. Иногда они ездили за город или просто гуляли по городу, по набережным Невы, и он учил их видеть, чувствовать, понимать красоту и обнаруживать ее даже в уродстве. У себя в студии они обсуждали написанное товарищами, иногда зло, не думая о ранимости души автора, а руководитель в конце подводил итог обсуждения и умел вселить в раненую душу надежду. К официальным городским или общесоюзным праздникам студийцы получали социальный заказ: коллективно сочиняли всякого рода поздравительные и приветственные стишки, которые затем юные пионеры звонкими голосами и с подчеркнуто артистическими интонациями дарили участникам какого-нибудь собрания, слета или торжественного заседания. Стишки должны были содержать некоторую долю юмора, и писали их весело, крикливо и чуточку гордо: каждый гордился собой и статусом своей студии, которой можно поручать такие ответственные дела.

А потом старый писатель ушел на заслуженный отдых, и на смену ему пришел молодой, но тоже очень известный, потому что происходил из рабочей среды и был так талантлив, что стал членом Союза писателей. К тому времени студийцы под водительством мудрого старика поднаторели во взглядах на литературное творчество, кое-что кумекали и стихи своего нового руководителя оценили как средние. Однако учить творчеству и творить самому – вовсе не одно и то же, и юные поэты скоро этот факт осознали. Новый мэтр сразу попросил студийцев называть его Колей, без отчества, и не чиниться, потому что они здесь все на равных – собратья по перу. Собственно, этим комплиментом (если говорить о знаке равенства) дело и закончилось. Дальше пошла работа. Коля уже не старался просвещать своих учеников – возможно, был слабоват в собственном просвещении, – они теперь занимались только творчеством. Обсуждение написанного происходило жестко и бескомпромиссно, каждый собрат по перу считал свое мнение истиной в последней инстанции и смело его высказывал, не боясь ошибиться. Коля, в отличие от деликатного старика, углы не сглаживал, ничьи раны не латал, но резюмировал мнения «коллег» весело, не всегда понятно, однако дружелюбно, так что у истерзанного критикой собрата оставалась некая надежда на то, что его сейчас не поняли, но со временем поймут и оценят по достоинству. Ира же постепенно почувствовала себя отодвинутой в сторону, особенно однажды, когда Коля, прослушав несколько ее стихов – которые, между прочим, получили похвалу товарищей, – вдруг сказал совершенно серьезно и даже как-то скучно:

– У тебя все правильно, гладко, но ты каждое стихотворение как будто закругляешь. Ты ставишь в конце жирную точку, а надо бы, чтобы подразумевалось многоточие.

Смысл этой мутной речи до Иры сразу не дошел, а открылся лишь спустя месяц, когда в студию пришел новый мальчик Сережа, кудрявый голубоглазый блондин, получивший вскоре прозвище «Есенин», потому что и имя и внешний вид были подходящими, и стихи напоминали есенинские. Он был, конечно, немного эпигоном, но что-то не общее, не детское присутствовало в его стихах; не рассказы о школьных делах или великих мира сего, не стандартная грусть по уходящему детству – какое-то неясное чувство, какие-то необычные образы, и мелодия, и тайна. Ира не знала, так ли уж хороши «осень в красной косынке» или «дымом клубящееся небо», но в целом она смутно ощущала присутствие в этих строках поэзии, хотя никто никогда не давал ей конкретного определения поэзии, а она очень доверчиво относилась к конкретным определениям.