Другая женщина - Светлана Розенфельд

От дома до метро было две остановки и ходил троллейбус, но так редко и до такой степени утрамбованный телами, что Ирина никогда им не пользовалась, предпочитая потратить двадцать минут на энергичную прогулку по Таврическому саду, который в любое время года одаривал ее теплом «равнодушной природы». Она и теперь пошла пешком, и путь был как никогда труден: под ногами лужи и мокрый песок, ветер сдувает капли с деревьев и норовит бросить их прямо в лицо. Перспектива аллей, задрапированная рваной шторой дождя, прячется и пугает кажущейся бесконечностью. К тому же болит голова и ноет все тело, и хочется повернуть назад, лечь в постель и вызвать доктора. Но Ирина все-таки доковыляла до метро, выдержала давку в вагоне, наконец переступила порог библиотеки и облегченно вздохнула. С утра народу нет, тепло, тихо и уютно. Она сменила намокшие сапоги на сухие туфли, накинула на плечи платок, выпила горячего чаю. Теперь можно было жить.

В три часа дня позвонил заботливый Володя.

– Ну как ты? Плохо тебе?

– Да так себе, – сдержанно ответила Ирина.

– Шла бы домой. Кому нужен твой трудовой героизм? Родина не оценит.

– Досижу уже до конца. Скоро мои читатели придут. Ничего.

– Ты сегодня когда заканчиваешь?

– Сегодня в семь.

– Я бы заехал за тобой, но боюсь не успею. Возьми такси.

– Дождешься твоего такси в пятницу вечером! Нет уж, доберусь как-нибудь.

– Ну ладно, тебе виднее. Давай трудись.

Тут как раз и появился мальчик-«ботаник». И все шло бы по плану, если бы не возникла перед глазами заведующая, взглянула на Ирину и ужаснулась.

– Боже мой! Что с вами, на вас лица нет!

– Простудилась, – просипела Ирина и закашлялась.

– Милая моя, что же вы делаете? И себя мучаете, и нас всех заражаете. Нельзя же так. Идите домой, я посижу за вас. Только не дышите на меня, не дышите.

Заражать сотрудников и посетителей – это, конечно, неправильно. Можно даже сказать, что это – проявление эгоизма. Ирина положила перед начальницей подготовленные для постоянных читателей книги, разъяснила, кому, что и почему, и, уверенная в бесполезности своих указаний, всквозную пролетевших через невосприимчивые уши начальницы (понятное дело, ее оклад мало отличался от жалких грошей сотрудников), пошла одеваться. Домой так домой. Не надо было приходить сегодня.

Она не помнила, как добралась до дома, не чувствовала дождя и ветра, потом из последних сил бежала по пустому Таврическому саду, шепотом подгоняя себя: скорей, скорей. Ключ, конечно, затерялся среди напиханного в сумочку барахла, потом долго отказывался попадать в замочную скважину. Наконец дверь открылась, Ирина сбросила куртку на тумбочку в прихожей, вылезла из сапог, раскидав их по полу, и поволокла себя в спальню, толкнула дверь и увидела… Да, так начинаются некоторые пикантные анекдоты: «Муж возвращается из командировки…» Только никто не прятался в шкаф, не выбегал в панике на балкон и не приклеивался к наружной стене дома, держась за водосточную трубу. Просто лежащая на Ириной подушке белокурая голова нырнула под одеяло, а голова супруга Володи, наоборот, приподнялась и уставилась на жену безумными глазами.

– Ира?!

И все кончилось. Ирина захлопнула дверь спальни, побежала обратно в прихожую, натянула мокрые сапоги и куртку, выскочила на лестничную площадку и понеслась вниз, не ощущая ничего, кроме желания бежать. Бежать и убежать от того, чего «не может быть потому, что не может быть никогда». Потом она, кажется, забыла, от чего и почему бежит, но кружила и кружила по улицам, как потерявший управление автомобиль, который неминуемо должен разбиться, но не разбивается, потому что это автомобиль из страшного бесконечного сна, когда человек, уставший от ночного кошмара, говорит во сне сам себе: надо проснуться. Она проснулась поздно вечером, наверно, даже ночью, остановилась у какой-то скамьи и села на мокрое сиденье. После таких снов люди долго не приходят в себя, но по крайней мере ощущают себя в яви. В этом и состоял ужас ее положения. Явь была хуже сна. Явь – это то, что с ней случилось.

Ирина вспомнила, что больна, ее трясло, голова раскалывалась от жара, и надо было куда-то пойти, но некуда, кроме дома, которого теперь нет. И она пошла к месту своей прежней жизни, к своему разрушенному счастью, единственному месту для ночлега. Владимир ждал ее на улице, бросился навстречу, обхватил, прижал к себе.

– Где ты была? Я уже все больницы обзвонил.

Она ничего не ответила, позволила ему помочь ей дойти до лифта, потом раздеть и уложить в постель и, уже погружаясь в беспамятство, услышала его стандартное и совершенно бессмысленное оправдание:

– Ты все не так поняла. Это случайность, она ни о чем не говорит.

Она хотела засмеяться ему в лицо и крикнуть: «Пошел вон, подлец!» – но помутившееся сознание лишило ее этой сомнительной радости.

Потом было много, много дней в жару и бреду, и двустороннее воспаление легких, и больница, и капельницы, и какие-то еще манипуляции, и мелькание облаченных в белое, похожих на привидения фигур, и редкие проблески сознания, когда она открывала глаза и видела над собой тревожное лицо Володи.

– Что, Ирочка? Что?

Она вдруг все вспоминала и опять хотела крикнуть: «Пошел вон, подлец!» – но слова застревали в горле, и она снова хотела заснуть – и засыпала. Однажды она спросила: «Где дети?» – «Они были вчера», – ответил муж, но Ирина этого не помнила. Через некоторое время она опять спросила, где дети, и он снова ответил, что были вчера, однако Ирина в то время была уже в полном сознании и хорошо знала, что вчера их не было. Их вообще ни разу не было в больнице.

Потом ее перевезли домой, пичкали лекарствами и откармливали фруктами, и Володя по вечерам, сидя у ее постели, упрашивал:

– Ну съешь кусочек, ты же совсем ослабела.

Она ослабела, но понемногу поднималась с кровати, и жизнь, сжавшаяся до размеров прикроватной тумбочки, начала расширяться. Ирина видела, как ежевечерне Владимир, повязав фартук, с отчаянным лицом человека, решившегося на подвиг, колдует над кухонной плитой, как Леночка брезгливо чистит картошку и двумя пальчиками устанавливает в посудомоечную машину грязные тарелки, как Андрюша яростно бросает на стол принесенный из магазина пакет с хлебом. Пора было начинать жить и реставрировать их разрушенный дом, а главное – заполнить всем, что попадет под руку, разверзшуюся между женой и мужем пропасть. Жить, как будто ничего не случилось, получалось плохо, и иной раз ее опять подмывало крикнуть в его виноватое лицо: «Пошел вон, подлец!» Но язык не поворачивался произнести эти ужасные слова, да и нечестно было так отблагодарить человека за заботу. Кроме того, она уже понимала, что перечеркнуть совместно прожитые годы не получится и надо забрасывать и забрасывать пропасть. Она ни разу ни о чем его не спросила, не выясняла, чья головка покоилась на ее подушке, а потом нырнула под одеяло, не пыталась говорить о чувствах, но иногда плакала потихоньку, не растравляя себя горькими мыслями, а так, по мелочи – можно сказать, грустила. А однажды не выдержала, разрыдалась прямо при детях. Они, оказывается, понятия не имели о случившейся трагедии, знали только, что мама больна и скоро поправится. Они удивились ее слезам: мама, что случилось? И тогда она поведала им все, с излишними подробностями и оскорблениями в адрес этого кобеля, который сломал ей жизнь. Она думала, что дети кинутся к ней, успокоят, утешат, пожалеют, обязательно пожалеют и, возможно, осудят виновника ее горя. Но Леночка сказала:

– Мама, ну что за глупости! Ты что, мужиков не знаешь? Двадцать лет живете вместе, конечно, ему захотелось свеженького. Забей.

А Андрюша добавил:

– Ты как будто вчера родилась. За двадцать лет чего только не было. Думаешь, все это время он смирно сидел у твоей юбки?

– Да, – прошептала Ирина.

Конец ознакомительного фрагмента.