Журнал «Вокруг Света» №09 за 1992 год - Вокруг Света

Четыре часа мы мчались по Бикину. И еще не раз оказывались в рискованных ситуациях, так что, замерзнув до костей, я и думать забыл о том, чтобы отыскать на склоне горы удэгейскую кумирню. Не до съемок стало, пора было ткнуться к берегу, развести костерок да погреться.

Словно прочитав мои мысли, егерь вдруг круто повернул руль, и мы вошли в спокойную лагуну. Все, оказывается, у него было рассчитано. На берегу виднелись две небольших избы, амбар на сваях, на отмели — лодка. Это и было охотничье зимовье — «барак» Виктора Канчуги, брата Клима.

С Виктором жила, готовясь к охотничьему сезону, его мать, семидесятилетняя Екатерина Гандеевна, и дальний родственник Юра, паренек лет шестнадцати, взятый, как я понял, для прохождения практики.

Нас сразу же пригласили в дом, угостили запеченным хариусом, крепким чаем, и до поздней ночи при свете керосиновой лампы не утихал разговор о проблемах сегодняшней жизни, будущем страны и положении страдальца-охотника, который добывает в тайге пушнину, порой в невероятно трудных условиях, рискуя жизнью, а цену за его добычу устанавливает не он, а «родной» госпромхоз, и всегда многократно заниженную. Выхода из ситуации охотники пока не видели, но еще более взволновались, когда зашел разговор о южнокорейской корпорации «Хэнде», Рубившей в то время лес на склонах Сихотэ -Алиня в районе реки Светлой.

Это совместное предприятие, с размахом взявшись за дело, нацелилось на елово-пихтовый лес, росший по другую сторону хребта, где брала начало река Зева, основной приток Бикина. Этот кусок тайги принадлежал госпромхозу «Пожарский», и предприимчивые люди из «Хэнде» уже искали ходы, как взять запрещенный к рубке лес. Ученых подсылали, хозяйственников, которые выгоду якобы для страны нашей доказывали, но удэгейцы всем сходом решили ни за какие посулы лес рубить не позволять.

— Рубка леса на склонах Сихотэ-Алиня страшна тем, — объяснял мне еще в поселке Красный Яр Николай Васильевич Дункай, немало за свою долгую жизнь поохотившийся, поживший в тайге,— что подо мхом, на склонах, откуда реки берут начало, скрыт ископаемый лед, мерзлота. Как только леса не станет, лед начнет таять. Зева враз обмелеет, а за нею погибнет и Бикин.

Об этом же говорили и охотники, собравшиеся под крышей зимовья.

— Нельзя тайгу рубить, — покачала головой Екатерина Гандеевна. — Не могу жить без леса, без реки. В лесу я своих годков не чувствую. Вот охота начнется, возьму ружьецо и тоже пойду капканы на тропе ставить. Если не соболя, хоть норку принесу. Как удэгейцу жить без тайги? Ведь мы как белка, как изюбр — не станет леса, и нам пропадать...

Спали все рядком на полу. Я — у теплой печки. Проснулся рано, вышел из избы. Морозно. На ясном небе светит месяц, а на берегу под стволом старого ильма уже Екатерина Гандеевна суетится. Костер развела, картошку чистит, собирается жареным хариусом угостить. И опять за свое: «Беспокойно мне, не отдадут, как думаешь, этой «Хэнде» нашего леса?..»

— Лес же ваш,— попытался я успокоить ее,— кто позволит его взять!

Удэгейцы, как пишет Арсеньев, ссылаясь на исследования М.Венюкова, путешествовавшего по Уссурийскому краю в 1857 году, были тогда полновластными хозяевами на берегах Бикина. Значительно позже появились здесь китайцы, которые занесли оспу, выкосившую многие стойбища удэгейцев. Да и годы советской власти, прямо скажем, не осчастливили удэгейцев, как, впрочем, и многие другие малочисленные народы... Так что же? Отдать лес — и погубить окончательно и так уже находящийся на грани исчезновения народ? Разве не удэгейцы должны быть хозяевами своей земли? Эти мысли не давали мне покоя, потому что, честно говоря, нынешние нововведения заронили в душу сомнения, удастся ли отстоять этому народу свои леса...

Почти полдня, рискуя застрять в заторе либо быть перевернутыми на перекате, добирались мы до барака Клима. Выгрузив сани, лыжи и все необходимое для зимней охоты, под проливным дождем отправились в обратный путь. И чуть не подрассчитали: раза два останавливались собирать

 

красные ягоды лимонника, в обилии росшего по берегам. И когда миновали последний опасный завал, стало ясно, что до ночи в поселок не поспеем. Тут-то я и заметил, что егерь чуть изменил прежний маршрут и прижимается к белому срезу обрыва, густо поросшего пихтой. Лодка замедлила ход, и тут я разглядел на скале, в нише, будто бы домик. Красный, как детская игрушка, небольшой.

— Что это? — спросил я Клима.

— Кумирня,— прокричал он, приглушив рев мотора.

«Так вот она какая!» — хотелось воскликнуть в удивлении. Крошечный домик, в который стреляли пьяные балбесы, пытавшиеся его разнести, но вместо этого потерявшие каждый по сыну, утонувших в реке. Привыкший видеть храмы, костелы, мечети, тянущиеся к небу, я и тут ожидал увидеть если не храм, то хотя бы небольшую беседку на склоне горы. А оказалось... Не подведи Клим лодку к обрыву, никогда издали не разглядел бы кумирню.

Плывя дальше, я какое-то время размышлял над тем, может ли ущемлять силы небесные столь разное к ним отношение, но потом решил, что Богу, пожалуй, важно не богатство храма, а почитание и уважение душевное... Не сразу я понял, пока не наступила ночь, и то — зачем Клим стоял у кумирни. Мы мчались по реке в кромешной тьме. Ни огонька, ни какого-нибудь хоть мало-мальски заметного ориентира вокруг.

Как ориентировался Клим, должно быть, лишь одному Богу было понятно. Но Клим в темноте выполнял повороты, сбрасывал скорость. И тогда было слышно, как беснуется вода у корней торчащих топляков. Фотоаппарат я повесил на всякий случай на грудь. Чтобы, если уж придется плыть в ночи, он остался при мне. Томительно проходили минуты. Не менее часа мы плыли так, не видя ни зги, пока по правому борту не мелькнули огни поселка. Мы были дома, удэгейский бог не подвел. А Климу Канчуге в скором времени предстояло, вновь загрузив лодку, еще раз пройти по Бикину до ключа Метахеза, чтобы остаться там до конца зимы...

История эта приключилась со мной в конце октября прошлого года, и, расставаясь с жителями Красного Яра, я надеялся, что землю свою с реками и лесами им все же удастся отстоять. Однако и года не прошло, как с телеэкранов прозвучало сообщение:

«Корпорация «Хэнде» приступила к рубке лесов в верховьях реки Бикин. Из Красного Яра на вертолете в бухту Светлую вылетела группа охотников с ружьями, правда, пока не заряженными пулями, разбираться с руководством южнокорейского СП».

Что ж, выходит не помог удэгейский лесной бог. Посильнее оказались корейские коммерсанты. И не значит ли это, что всем нам следует встать на защиту «лесного народа»?

Красный Яр В.Орлов Фото автора

В старом дворе соседского дома

Судьба разбросала детей этого народа по разным странам и континентам. Москвичи, озлобленные очередями и дефицитами, ворча, провожают их взглядами на автобусных остановках, когда, отстояв смену у конвейера ЗИЛа, они возвращаются в общежитие в «спальном» районе столицы. А недавно во время поездки в Австралию я встретил их в центре Канберры, где они ловили рыбу в озере и жаловались на местные профсоюзы, которые чинят им препоны в устройстве на работу. Их много и в Западной Европе, и в Америке. Эти люди— вьетнамцы. У одних они «опустошают магазины», у других «отнимают работу», третьим просто безразличны, потому что непонятны. У среднего и старшего поколений с ними был связан образ героического и многострадального народа, жертвы американской агрессии. Образ постепенно ушел в прошлое, а массовый заезд вьетнамских рабочих, увы, не в лучшие для нашей страны времена породил у нового поколения другие, далеко не дружелюбные стереотипы.

Среди этих людей я жил долгих десять лет, может быть, самых трудных для их страны. И для меня эти люди — с достоинствами и недостатками, во многом не похожие на нас, но лично знакомы и поэтому понятны. За семь лет с тех пор, как я уехал из двухэтажного особняка на тихой ханойской улочке Као Ба Куат, там, наверное, немало изменилось. Некоторые из знакомых и соседей ушли из жизни, дети выросли и обзавелись своими семьями, кто-то переехал.

Хотя, по разным данным, в городах живут лишь 20 — 30 процентов вьетнамцев, здесь речь пойдет о горожанах. Но в любом вьетнамском городе в той или иной мере сильны черты традиционной деревни — больше в относительно консервативных городах Севера (включая Ханой), меньше — в космополитичном Хошимине. Итак, заглянем с балкона второго этажа нашего особняка на Као Ба Куат во двор соседнего — похожего, но населенного вьетнамцами.

Небо на востоке за Красной рекой едва поголубело, но я уже просыпаюсь от крика соседского петуха, пристроившегося прямо под окном. Ему начинают вторить десятки, сотни собратьев. Едва ли такой сельской идиллией может похвастаться какая-нибудь другая крупная столица. А ведь я живу в бывшей европейской, респектабельной части Ханоя.