Весь Карл Май в одном томе - Карл Фридрих Май

class="p1">— Да, мы его прихлопнули.

Это сказал нищий. Значит, моя пуля его не задела.

— Где эта баранья муха?

Это было уже слишком. Когда немец хочет кого-то обозвать, то называет его «бараньей головой». Турок использует другое слово — «коюнсы», что-то вроде «бараньего парня». Меня же не удостоили даже этого титула, присвоив имя надоедливого насекомого.

Я пошевелил пальцами — они уже сгибались! Значит, я все-таки жив. Кроме того, желания мои были весьма земными: на турецком они выражались тремя словами: «дуймак», «вурмак» и «даяк едирмен», в немецком же имеется хорошее слово «потасовка».

Голова уже не так горела, хотя болела и саднила по-прежнему.

— На лежанке, — ответил нищий.

— Связан? — спросил мужчина, назвавший меня мухой и чей голос был мне знаком.

— Да, но в этом нет необходимости.

— Почему?

— Он мертв.

Голоса затихли. Через какое-то время я услышал громкий приказ:

— Покажите мне его.

Они подошли ко мне, и нищий произнес:

— Вот он.

Чья-то рука легла мне на лицо и какое-то время оставалась в таком положении, она пахла сапожным варом и кислым молоком. Так, значит, обоняние я не утратил. Следовательно, я умер не до конца. Затем тот, кто стоял рядом, заявил:

— Холоден, как смерть.

— Пощупайте ему пульс! — раздался голос пекаря. Рука с запахом молока и ваксы оторвалась от моего лица и ухватила за кисть руки. Большой палец коснулся верхней части кисти, где пульс вообще не чувствуется. Через некоторое мгновение он произнес в напряженной тишине:

— Пульса нет.

— Послушай сердце!

В следующее мгновение я почувствовал руку на груди. Кто-то посчитал лишним расстегивать пуговицы. Или с меня уже сняли верхнюю одежду? Видеть я этого не мог, поскольку не в состоянии был раскрыть глаза. Рука какое-то время лежала на сердце, затем скользнула в область желудка и осталась там.

— Его сердце молчит.

— Значит, он мертв! — решили люди вокруг.

— Кто убил его? — спросил мужчина, чей голос не был мне знаком.

— Я! — прозвучал ответ.

— Как?

— Я ударил его.

Человек произнес это с чувством удовлетворения, и это убедило меня, что я жив и различаю нюансы речи.

Но толстый пекарь еще был, кажется, чем-то озабочен. Он выказал опасение, что испробованы не все способы убедиться в моей смерти.

— Не дышит ли он?

— Я сейчас послушаю.

Я почувствовал, как кто-то нагнулся надо мной. Чей-то нос приблизился к моему. До меня донесся дух чеснока, табачного перегара и запах крутых яиц. Затем последовало заключение:

— Дыхания нет.

— Отойдем-ка!

Наконец-то они поверили в мою кончину. Но лучше, может, было бы, чтобы они убедились, что я жив? Ведь я не в состоянии был двигаться, и они могли похоронить меня заживо.

Меня охватил страх. Сначала сделалось холодно, потом бросило в жар. Я начал потеть. Люди сидели возле огня и молчали. Они, наверное, занимались мясом, ибо я почувствовал запах жаркого.

Положение мое было безнадежным. Меня ударили прикладом по затылку. Даже не будучи патологоанатомом и врачом, я мог представить себе последствия такого удара. Но сознание меня больше не покидало. Однако двигаться я по-прежнему не мог и приписывал это последствиям травмы. Смогу ли я воспользоваться руками и ногами, причем быстро? В моем положении это являлось непременным условием.

Как же выпутаться из такого положения, при том, что враг рядом? Ах, если бы Халеф знал, что я здесь! Но об этом оставалось только мечтать…

Меня охватило смешанное чувство ярости и отчаяния, но более ярости, ибо я еще верил, что Бог придет мне на помощь, хотя часы уже бьют двенадцать. Я сжал кулаки, втянул воздух в легкие, как бы напрягаясь, чтобы разорвать путы. И о чудо! — я уже мог пошевелить руками, ногами и головой, поднять веки!

Постепенно я незаметно проверил, как двигаются пальцы рук и ног — дело оказалось нелегким, голова просто раскалывалась. И чтобы думать, мне приходилось сильно напрягаться. Конечности были словно налиты свинцом, но, пожалуй, я бы нашел в себе силы подняться и сопротивляться. Оцепенение проходило скорее, чем можно было предположить. Еще, наверное, сыграли свою роль твердая воля и желание преодолеть недуг, дух одерживал победу над плотью.

Лежа на спине, я осторожно повернул голову в сторону огня. Там сидело восемь мужчин, которые старательно очищали баранье мясо с костей и с аппетитом отправляли его в рот. Среди них были и толстый пекарь, и жизнерадостный нищий, и пресловутый Мурад, вызвавшийся проводить меня до Кабача.

Вот, оказывается, что имел в виду пекарь, когда, прощаясь, говорил, что мы еще свидимся! Но он явно не собирался меня убивать. Погоди, кусок сала, я еще покажу тебе, на что способен!

А мой проводник Мурад наверняка все знал и предвидел. Не потому ли он столь внимательно всматривался в кусты? Ах вот оно что! Выходит, прежде чем я покинул красильщика, его посланник уехал устраивать мне встречу — предупредить нищего и остальную братию, чтобы те как следует подготовились. Мурад ждал меня в чистом поле и опасался, что мы встретим на дороге гонца и что я что-то заподозрю. Значит, хитрый пекарь отправил меня к нищему с коварным умыслом. Именно так!

А теперь он здесь, вместе с кузнецом-оружейником и хозяином кофейни Дезелимом из Измилана. Он ждал его не сегодня-завтра, и вот этот родственник Жута прибыл в нужную минуту, чтобы нейтрализовать меня и таким образом отвести грозящую опасность.

Как же мне выкрутиться? Один против восьмерых. К тому же связанный и беспомощный. Окно было слишком мало, человек туда не протиснется…

Впереди, в углу, лежало мое оружие. Его отобрали у меня и вместе с другими вещами свалили в кучу. На лежанке я валялся лишь в рубашке и штанах.

Я принялся осматривать мои путы. Это были ремни, причем крепкие. С ними ничего не сделаешь. Если напрячься, они только разрежут мне кожу. Что же делать? Одна надежда — да и то зыбкая — по-прежнему притворяться мертвым. В любом случае, они поволокут меня в лес, чтобы закопать. И у них хватит ума снять с меня ремни, ведь они денег стоят. И только тогда я смогу воспользоваться своими руками и ногами.

Если они захотят похоронить меня без одежды, то им точно придется развязывать ремни. И я покажу им, на что способен, хотя бы погибну достойно.

Оставалось терпеливо ждать развязки. Не вечно же они будут так молча сидеть! Любой разговор между ними мог бы оказаться для меня полезным.

Но вот тот человек, чей голос не был мне известен и кого я принял за кузнеца-оружейника из Измилана, отложил последний мосол. Он