Подземелье ведьм - Кир Булычев

— Но ведь не откажешься?

— Тебя как зовут?

— Иваном.

— Ваня, а ты бы отказался? Я так жить хочу!

— Только ты одна жить хочешь?

Она не совсем поняла мой вопрос, закрыла глаза, лоб у нее был мокрый, она устала. Я взглянул на монитор. Сердце ее билось чаще, но мельче.

— Мое искусство миллионам людей нужно, — сказала она наконец. — Ты не представляешь, как меня все любят! Я сознание вчера потеряла на сцене, говорят, некоторые хотели покончить с собой, а сюда меня перевезли по личному указанию министра здравоохранения. У него мое дело на контроле.

— Так тебе не сказали про сердце?

— Я же тебе говорю, что мандражу! — В голосе возникла и умерла визгливая нотка. — Иди, я спать буду. В меня столько накачали наркоты, даже удивительно, что я с тобой разговариваю.

— А я знаю, чье сердце.

Когда я сказал эту короткую фразу, мне сразу стало легче, как Цезарь, перешел Рубикон. Теперь можно расправиться с сенаторами.

— Что ты говоришь, Ванечка?

Как женщина, она почувствовала по моему тону: дело плохо.

— Я люблю эту девушку.

— Ты любил ее? Ужас какой-то. Она умерла, да?

Я не смог ответить, а воображение певицы вдруг понесло ее:

— А твоя девушка красивая, да, добрая? Ой, как хорошо! Мне повезло, в натуре. А я так боялась… А что с ней, под машину попала?

— Она живая, — сказал я. — И даже не знает, что завтра умрет.

— Кончай хохмить!

Ее сердце екнуло, и монитор показал лишний пик.

— Я не шучу. Стал бы я шутить. Подумай — здесь и сейчас. Разве это место для шуток?

— Тогда хоть объясни!

— Ты про клон слышала? Про клонирование?

— Овечка Долли, да? Мне Крутой предлагал такой псевдоним взять, а ребята освистали. Это пускай Свиридова про свою овечку пищит.

— Погоди, послушай меня. Клоны уже есть. Я сам из клона.

— Что это?

— Берут клетки донора, отца, и выращивают их в пробирках. Сколько смогут, столько и выращивают. Я знаю, что сначала нас было двадцать семь. Девять забраковали — процент ненормальности очень велик. Восемнадцать осталось. Нас было восемнадцать, и мы были одним клоном, то есть абсолютно одинаковые! Правда, абсолютного ничего нет, но ты бы нас не различила.

Вдруг она захихикала, лицо сразу ожило, стало таким милым и лукавым.

— Вас в одинаковых колясочках возили, — сказала она.

— Нет, — ответил я. — Мы сразу родились взрослыми. Два года назад. Мы родились в том возрасте, в каком был наш донор, наш отец. Ему было восемнадцать, и его никто не знает.

— И вы ничего не знали?

— В следующий раз объясню, — пообещал я. — Кое-что знали, кое-чему нас учили. Мы — часть большой научной программы.

— А где Долли?

— Если заболел очень большой, знаменитый человек или очень нужный нашей стране, то мы приходим на помощь. Мы… отдаем свою печень, сердце, глаза, чтобы спасти человека.

— Но ведь так погибнуть можно!

— Нас было восемнадцать, а осталось десять.

— Это ужасно!

— Были такие стихи поэта Тихонова: «Не все ли равно, сказал он, где. Пожалуй, спокойней лежать в воде».

— Ты смеешься, да?

— Какой уж тут смех. В соседней палате лежит маршал, летчик, великий человек. Лешенька из нашего клона отдал ему свою печень.

— Да точно врешь!

И я подумал — вот она встанет, захочет проверить, пойдет в соседнюю палату, а там совсем другой, коммерческий пациент. Но она же не пойдет.

— И еще есть другой клон, женский. Там есть девушка, которую я люблю. Она должна завтра отдать тебе свое сердце.

— Помолчи ты со своими глупостями! А то я кричать буду.

— Почему?

— Потому что ты нарочно меня пугаешь. Тебе деньги нужны?

— Ты не веришь?

— Так я тебе и поверила!

— Ты откажешься от операции?

— Никогда не откажуся! Врешь ты все.

— Мою девушку зовут Дашей. Она на тебя немножко похожа. Только не умеет петь. А может, просто не училась петь.

— Так не бывает, — сказала Травиата.

Да какая она Травиата — точно, Лариса.

— Почему?

— Потому что их всех давно бы посадили.

— Лариса, — сказал я. — Об этом же не пишут в газетах. Об этом вообще не говорят. Этого нет. И меня нет.

— А у тебя паспорт есть? — спросила Лариса.

— Он лежит в отделе безопасности Института, — сказал я. — Мне так говорили.

— Никто никогда не станет убивать человека.

— А для меня в этом не было ничего удивительного. Я только недавно подумал, что это неправильно. Нас так научили, что человек должен уметь жертвовать собой ради народа, ради родины. Ты знаешь об Александре Матросове, о Гастелло?

— Я знаю про японские харакири, — вдруг сказала Лариса.

— Ничего общего. У нас высокая цель. Я был в этом уверен, но сейчас уже не так уверен. Даже не из-за себя. А потому что моя Даша и ты — вы ничем не отличаетесь. Только ты свое уже пожила, и в «Мерседесе» каталась, и коттедж построила, а Дашка ничего не видела, но очень хочет выйти замуж и родить ребеночка.

— Ой, я тоже хочу ребеночка, — тихо сказала Травиата. — Только мне нельзя. — Она коснулась длинными тонкими пальцами груди слева, показывая, что виновато больное сердце.

— Ты откажешься от операции!

— Не говори глупостей, Ваня, — сказала она. — Ты псих, но должен понимать, никто меня слушать не будет. Они сделают как надо, даже если бы ты не придумывал, а в самом деле такая фабрика работала, чтобы из людей людей делать. Они же в этом никогда не признаются.

— Тогда уходи, — сказал я.

— Как так — уходи?

— Вставай и уходи.

— Мне нельзя вставать, я умру.

Ну почему я заранее все не продумал? Я решил было, что расскажу правду Травиате, она поймет и уйдет из Института. И Дашку не тронут.

— Но что мне делать? — взмолился я.

— Пускай Даша твоя уходит!

— Она не уйдет. Она мне, как и ты, не поверит.

— Это все твои фантазии. Нет никакой Даши…

— Откажись, а?

— А теперь я и не подумаю. Мне жить хочется, а ты все врешь.

— И пускай Даша умрет?

На мониторе ее сердце билось, как азбука Морзе, — часто и мелко…

— А если бы была, — произнесла Травиата с трудом. — Ой, как больно! Если бы была, я бы все равно согласилась. Я — великая певица, меня вся страна любит, а твоя Даша — искусственная овечка, которую и сделали специально для того, чтоб использовать…

Не знаю, что меня подняло с табуретки, на которой я сидел.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});