Багдадский вор. Посрамитель шайтана. Верните вора! - Андрей Олегович Белянин

него же вроде целое войско преданных фанатов, на крайняк мог бы и с зеркалом побеседовать.

– Прояви хитрость и не заставляй его приказать мне убить тебя. – В голосе джинна, быть может впервые, мелькнули угрожающие нотки. – Помни, я обязан беречь его никчёмную жизнь.

– Угу, с попытками удушения на диктатора не бросаться? Отметил, буду корректен, как Жирик!

– Я знаю, кто это, – строго напомнил джинн. – Но не заставляй меня…

– Ладно, пошутил, допью кофе, и мчимся на рандеву. Где он меня ждёт?

– Здесь.

Глава 32

Попытка самоубийства является преступлением, карающимся смертью!

Реальный британский закон 1845 года

Чернокожий Бабудай-Ага исчез, а перед давно не изумляющимся всяким чудесам москвичом появился тот, чьё имя стало бичом для неверных и инакомыслящих. Шейх Хайям-Кар собственной персоной шагнул на ковёр и встал над Оболенским, словно пытаясь растереть его в пыль одним взглядом. Что ж, попытка не пытка, хотя результат обречённый…

– Так вот что за человек стоит на моём пути? – Старик цедил слова, словно бы каждое имело ценность в золотом эквиваленте. – И как только ты дерзнул сидеть перед старшим, не склоняя головы, презренный вор, любитель чужих гаремов и запрещённого вина?!

«Не беда, что вино мне милей, чем вода,Труд любовный – желанней любого труда.Мне раскаянья Бог никогда не дарует,Сам же я не раскаюсь ни в чём никогда!» —

задумчиво процитировал голубоглазый москвич, наслаждаясь остатками кофе и глядя словно бы сквозь своего собеседника.

– Мне ведомо, что ты чтишь память старого пьяницы, называя его дедом.

– Дедушкой, – строго поправил Лев.

– Пусть так. Но он был далеко не так прост, как тебе кажется! Слабые умы принимали его рубаи за чистую монету. Для них в его строчках звучали лишь вино, красавицы, плотская любовь – и ничего больше. Слепцы! Глупцы! Безумцы! Ведомо ли тебе, что в иносказаниях учёного человека вино обозначает мудрость, кувшин – непрочитанную книгу, глина – бренность существования, могила – равнодушие тупиц, любовь – стремление души к Аллаху, красавица – жажду познания, роза – кратковременность удовольствия, солнце – свет страниц Корана…

– Слышал и о такой версии, – сказал Оболенский, с сожалением отставляя хрусталь. – Я мало виделся с дедушкой, всё как-то набегами, не с руки, впопыхах… Но иногда он был потрясающе прямолинеен, без этих восточных иносказательностей, и называл дурака – дураком, а мерзавца – мерзавцем!

– Тебе ведомо, что я могу убить тебя в любой миг? – Хайям-Кар вздёрнул седую бороду.

Лев молча кивнул.

– Ты знаешь, почему я этого не делаю?

Лев так же молча пожал плечами. Хайям-Кар впился в него сверлящим взглядом. Возможно, на почтительных восточных людей это и производило впечатление, но закалённый перестройками и демократией житель великой России даже не почесался…

– Я терпелив с тобой лишь потому, что хочу понять, чем именно такое ничтожество может угрожать моим планам? – Хищный старик в чёрных одеждах уже не улыбался, он был более чем серьёзен. – Умрёшь ты, но… Кто знает, не появится ли другой? Всем ведомо, что мою руку ведёт сам Всевышний! Аллах да не допустит меня оступиться или совершить недостойное деяние, а значит, всё, что я делаю, – истина в Его глазах!

– Прямо святой Пётр, – непритворно умилился Оболенский. – Но его история запомнила, у нас даже культурную столицу в честь его назвали. А вот о тебе в современном исламе… ни гугу.

– Мир запомнит меня! Я перепишу историю! Имя шейха Хайям-Кара будет на устах каждого правоверного мусульманина!

– Флаг в руки, я что, против, что ли? Экспериментируй, не жалко…

– Ты – вор! Не тебе жалеть или не жалеть меня! – взревел поборник «праведной веры», наконец-то засучивая рукава и хватаясь за золочёную рукоять кривого кинжала. – Честь умереть от моей руки слишком велика для такого негодяя, но ещё слово, и…

– Я буду нем как рыба, – честно пообещал потомок русского дворянства и, молча встав на ноги, так врезал кулаком в скулу чёрного шейха, что тот отлетел шагов на пять в кусты, растеряв остроносые тапки. – А теперь слушай меня! Я буду краток. Беги, урод! Быстро, далеко и без разговоров! Потому что я – Багдадский вор, Лев Оболенский, и если я увижу тебя ещё раз на расстоянии вытянутой руки, то…

Закончить свою пылкую речь он просто не успел, ибо было некому. Оазис, пальмы, пески, пустыня и звёзды исчезли. Мой друг стоял на тихой улочке на окраине базара. Впереди, в густеющих сумерках, угадывалась полосатая палатка башмачника Ахмеда. А слева от неё, обвив за шеи двух ослов, серого и белого, плакал невысокий мужчина в драном халате и старой тюбетейке. Сердце Оболенского невольно кольнуло, уж слишком искренней оказалась боль Ходжи, да и оба ишака скорбно склонили головы…

– Да, ты умеешь заварить шурпу из мусора и грязи, – с едва заметным оттенком восхищения пробормотал знакомый голос у его левого уха. – Шейх требовал твоей немедленной смерти, ибо теперь ему придётся дней пять закрывать лицо рукавом, пряча страшный синяк от твоей руки! А ещё он умудрился прикусить язык…

– Шепелявит?

– Чуть-чуть, – усмехнулся джинн. – Я убедил его сделать твою смерть страшной и запоминающейся, на главной площади благородной Бухары, при большом скоплении народа! Так, чтобы ты молил о пощаде и унижался в пыли, славя имя Хайям-Кара…

– С меня пиво, Бабудай-Ага, – подтвердил Оболенский.

– Замётано, Лёва-джан!

Помахав рукой исчезающему в воздухе старому другу, бывший москвич, не скрываясь, подошёл к домулло и хлопнул его по плечу.

– Изыди, призрак, – уныло откликнулся Ходжа, оба ослика поддержали его, демонстративно повернувшись ко Льву крупами.

– Братан, не дури. Тебя пощекотать или ущипнуть?

– О настырное привидение моего недавно сгоревшего друга, погибшего на глазах всего базара под развалинами караван-сарая при сотнях свидетелей. Траурные одежды надели все его друзья, плачет по нём гарем повелителя Бухары, плачут красавицы Коканда, Самарканда, Хорезма, Басры и…

– Эй, я там не отметился!

– Поэтому и плачут, – развёл руками Насреддин, объясняя очевидность женской логики. – Но зачем ты пришёл ко мне, о призрак Багдадского вора? Что ты не успел сделать в этом мире, отчего твоя неупокоенная душа вновь вернулась в этот бренный мир смущать мою кровь и рвать на куски моё сердце ржавыми клещами…

– Слышь, Ходжуля, – Оболенский за шиворот приподнял друга, подкинул, перехватил за грудки халата и крепко встряхнул, – ты что-то курил без меня или просто набрался с горя?

Вместо ответа он неожиданно получил такой чудовищный четырёхкопытный удар в правый бок, что отлетел шагов на пять, три или четыре раза перекувыркнувшись по дороге! Боль была такая, словно бы из него в один миг выкачали весь воздух, не позволили вдохнуть новый, да ещё и переломали по ходу три-четыре ребра. Пока наш незадачливый герой заново пытался сфокусировать зрение, к нему осторожно подошли сразу четыре домулло, зеркально повторяющие движения друг друга и говорящие в один голос…

– Храни нас Аллах, если бы ты был призраком, то