Тарковский. Так далеко, так близко. Записки и интервью - Ольга Евгеньевна Суркова

снова поражает Брессон. Как он сосредоточен! У него не может быть случайной, «проходной» картины. Его аскетизм в отборе выразительных средств просто подавляет! А своей серьезностью, глубиной и благородством он принадлежит к тем мастерам, чьи работы становится фактом их духовного существования. Он начинает снимать картину только в предельной и крайней для себя ситуации. Зачем? Кто знает…

Суркова. А что движет вами, когда вы снимаете картину?

Тарковский. В фильме Бергмана «Шепоты и крик» есть один очень сильный эпизод. И едва ли не главный. Две сестры приезжают в отчий дом, где умирает их старшая сестра. Ожидание ее смерти – исходная ситуация картины. И вот они, оставшись наедине, в какой-то момент ощущают необыкновенную родственную, человеческую тягу друг к другу: они говорят-говорят-говорят… не могут наговориться… ласкают друг друга… Все это создает щемящее ощущение человеческой близости. Хрупкое и желанное… Тем более желанное, что в фильме Бергмана подобные мгновения мимолетны и преходящи – гораздо чаще сестры не могут примириться, простить друг друга даже перед лицом смерти. Они полны ненависти, готовы к истязаниям и самоистязаниям. В сцене их короткой близости Бергман вместо реплик положил на фонограмму виолончельную сюиту Баха, что многократно усилило впечатление, сообщило ему дополнительную глубину и емкость. Пусть в фильме Бергмана этот выход во что-то духовно высокое и позитивное иллюзорен, может быть, это то, чего нет и быть не может. Но это та греза, к которой устремляется человеческий дух, та идеальная гармония, которая даруется ему в это мгновение. Но даже этот иллюзорный выход дает зрителю возможность пережить очищение, катарсис и духовное освобождение…

В этот контексте я хочу еще раз напомнить, что истинное искусство непременно должно нести в себе тоску по идеалу, стремление к нему. Оно должно поселять в человеке надежду и веру. И чем более безнадежен мир, о котором рассказывает художник, тем более должен ощущаться противопоставляемый ему идеал – иначе жить станет попросту невозможно. Но ежели наша жизнь все-таки продолжается…

А искусство, как ни крути, все-таки символизирует собой смысл нашего существования. Где-то я прочитал горькое утверждение, что люди соединяются не для того, чтобы созидать, а для того, чтобы разрушать, и объединяются не вокруг духа, а вокруг плоти и ради плоти. Но я все-таки не доверяю слишком глубокому пессимизму – уж, слишком грустно и чрезмерно мрачно. Парадоксально, может быть, но подобные сентенции могут показаться привлекательными только для неисправимых оптимистов. Ну, не могут исповедовать подобную картину мира те люди, которые по-настоящему глубоко пережили мысль о суетности существования, – им необходимы Надежда и Вера.

Кто-то еще справедливо заметил, что цинизм – это удел малодушных. А величие современного человека в протесте – иначе скапливается слишком много компромиссов. Человечество так много страдало, что само страдание, кажется, уже обесценилось.

Так какова роль художника в этом страшноватом мире?

Тем более кинохудожника, отражающего жизнь, замешанную на грязи и крови, в ее же формах? Может быть, ему следует разрушать ту убаюкивающую стабильность, к которой стремится общество. Как хорошо говорит Сеттембрини, один из героев Томаса Манна в «Волшебной горе»: «Надеюсь, вы ничего не имеете против злости, инженер? Я считаю, что она самое блестящее оружие разума против сил мрака и безобразия. Злость, сударь мой, это душа критики, а критика – источник развития и просвещения». Так что художник разрушает и хочет разрушить ту мертвящую стабильность, в которой живет общество, во имя движения к идеалу. Общество стремится к стабильности, а художник к бесконечности…

Художника занимает абсолютная истина – поэтому он видит намного вперед раньше других.

Ван Гог записал в своем дневнике: «Что же касается меня, то я знаю лишь одно: самое важное – это не уклоняться от своего долга и не идти ни на какие компромиссы там, где речь заходит о нем. Долг есть нечто абсолютное».

А последствия? Мы отвечаем не за них, а за сделанный нами выбор – выполнять или не выполнять свой долг. Эта точка зрения противоположна расхожему уверению, что цель якобы оправдывает средства. Мои средства определяются пониманием своей судьбы, предлагающей мне ту чашу, которая меня не минует, – следовательно ее надо испить…

Счастье… это такая штука, которая от нас не зависит, но намерение следовать велениям своей совести зависит только от нас.

Я всегда считал, что искусство должно нести в себе тоску по идеалу. Ведь искусство не поучает – оно облагораживающе действует на человека самим фактом своего присутствия. Оно должно поселять в человеке надежду и веру. Но оно не может быть нравоучением – иначе оно перестанет быть искусством. Даже Толстой менее всего убедителен тогда, когда пытается проиллюстрировать в своих романах собственную тезу, что порок наказан, а добродетель торжествует. Искусство становится беспомощным, когда пытается что-то доказать. И там, где Толстой не пытается подводить итоги, расставлять все по своим местам, а просто пишет, пишет и пишет, ощущая связь с Землей, любовь к людям, – тогда он становится неотразимо убедительным. Когда он подобно маньяку не может оторваться от листа бумаги, эти страницы совершенно неизъяснимым образом трогают душу. И мы, закрывая книгу, встаем из-за стола совершенно другими, изменившимися, обновленными, с ощущением того, что прикоснулись к чему-то высокому и, кажется, поняли, ради чего мы живем.

Художник, испытывая стремление к духовной высоте и гармонии, ощущает в себе и передает людям нестерпимо острое чувство своей сопричастности к тому лучшему, что было создано человечеством. Тем самым он указывает человеку его высокую возможность, напоминая о вечных ценностях истинно человеческого…

Как замечательно писал Ренан: «Для того чтобы жить и трудиться для человечества, надо умереть для себя. У народа, который стал носителем религиозной идеи, есть только одно отечество – это идея. Человек приходит в мир не для того, чтобы прожить жизнь счастливо, даже не для того, чтобы прожить ее честно. Он приходит в мир для того, чтобы создать нечто важное для своего общества, для того, чтобы достичь душевной высоты и подняться над пошлостью существования почти всех своих собратьев».

Искусство должно открывать перед человеком недостижимые, но желанные горизонты. Мне как-то сказали, что «Зеркало» говорит о прошлом больше, чем «Андрей Рублев». Не знаю, насколько это верно. Но мне всегда было важно попытаться установить те связи, которые объединяют людей и которые объединяют, в частности, меня с ними, а всех нас со всем тем, что нас окружает. Человек должен ощущать некую преемственность своей судьбы, а также свою неслучайность в этом мире. Этим осознанием определяется некая ценностная шкала, существующая внутри человека. В соответствии с этими ценностями, я делал «Зеркало», следуя за Бахом, Перголези, письмами Пушкина или солдатами, форсирующими Сиваш. Ведь то,