Спасение Рейн (ЛП) - Кингсли Келси

— Все в порядке. Я закончил, — сказал я, вставая со скамейки.

Но прежде чем уйти, наклонился к матери, намеренно запугивая ее своими габаритами и ростом и всем тем, что, черт возьми, она обо мне думала.

— Просто помни, что ты сейчас жива благодаря мне. Билли мертв из-за тебя. И это я платил за это последние девять с половиной лет, а ты благодаришь меня, говоря, что мне не рады в доме, за который я, блядь, помогал платить? Это ты ебаное позорище, Диана. А не я.

Охранник стоял рядом со мной, держа на всякий случай руку на дубинке. Но я бы никогда не дал ему повода использовать ее. Потом быстро принес извинения за свое недостойное поведение и поспешил уйти от женщины, которая, как я когда-то верил, заботилась обо мне. И знаете что? Может быть, когда-то так и было. Может быть, то время в больнице, когда мне порезали лицо, было последним. Но сейчас ей было на меня насрать — это было чертовски точно, — так почему же я вообще пытался думать о ней?

Вот только я не знал. И от того, что она сказала, не мог отделаться, когда рухнул на пол в библиотеке и обхватил голову руками.

Слушание по моему условно-досрочному освобождению было через неделю. Скорее всего, меня выпустят отсюда, если только им действительно не нравилось мое общество.

Куда мне было идти? Если я не смогу вернуться домой, что, черт возьми, со мной будет? Неужели весь город действительно ненавидит меня так сильно, как она сказала? Какое, черт возьми, у меня будущее в месте, где я никому не нужен — даже собственной матери?

Если только я никогда не уеду.

Здесь у меня была жизнь.

У меня был кров, еда, друзья.

С какой стати я должен был уезжать?

Я прислушался к шарканью обутых в кроссовки ног, входящих в библиотеку. И, опустив руки, увидел, как Джин — пожилой чувак, который, потеряв работу, решил, что это хорошая идея — вломиться в несколько домов, — направился к стеллажу неподалеку от того места, где я сидел. Затем, не задумываясь, встал, схватил самую тяжелую книгу, до которой смог дотянуться — прости, Стивен Кинг, — и быстро подошел к нему.

Я собирался обрушить эту книгу ему на голову. И молился, чтобы не убить его, но если так, то мои извинения Джину, но, по крайней мере, так я точно обеспечу себе место здесь до конца своей дерьмовой жизни.

Я уже высоко занес книгу, готовый обрушить ее, когда Джин повернулся и увидел меня, нависшего над ним, как ангел смерти. Его глаза сразу стали огромными, и он поднял руки, чтобы закрыть лицо.

— Солджер, что за?..

— Эй, эй, эй! — поспешил в библиотеку Гарри. — Ладно, Солджер, положи книгу.

Я уставился прямо на своего друга, с трудом сфокусировав взгляд на его серебряных очках, и покачал головой.

— Гарри, я должен. Я… я не…

— Солджер, отдай мне книгу. Мы поговорим, хорошо? Ты же не хочешь ничего сделать с Джином.

Он был прав. Я не хотел ничего делать с Джином. Вообще никому ничего не хотел делать — и никогда не хотел. Моя решимость быстро рухнула, и я уронил «Противостояние» на пол. Гарри велел Джину, чтобы тот убирался к черту, когда я повернулся и уперся лбом в полку и тут почувствовал теплую руку Гарри на своей спине.

— Что случилось, сынок?

«Сынок».

Никто, кроме дедушки, никогда не называл меня сыном. И никто другой никогда не относился ко мне как к сыну. Я не знал, каково это — иметь биологического отца, но знал, каково было равняться на дедушку первые двенадцать лет моей жизни. А последние восемь лет знал, каково это — обращаться к Гарри. И тогда повернулся к нему, не заботясь о том, что должен был быть большим и крутым парнем, и позволил ему обнять себя, когда я согнулся в талии и пролил несколько тихих слезинок ему на плечо.

— Что случилось? — повторил Гарри тихим шепотом. — Ты можешь мне рассказать.

Я собрал свои проклятые эмоции и отступил от него на шаг, поспешно вытирая глаза рукой.

— Она не хочет, чтобы я возвращался домой, — признался ему, зная, что он точно поймет, о ком я говорю. — Она сказала, что я гребаный позор и что разрушил ее жизнь.

Выражение лица Гарри окаменело, когда он покачал головой. Но он был также из тех, кто любил давать людям фору, как тот сделал это для меня, когда мы впервые встретились много лет назад. И Гарри сказал:

— Ну, иногда людям нужно время, чтобы справиться со своими эмоциями. Твоя мама уже давно не была с тобой дома, так что, возможно… возможно, ей просто нужно еще немного времени, чтобы привыкнуть к твоему возвращению.

— О, ты веришь в нее гораздо больше, чем я, старик, — проворчал я, качая головой и засовывая руки в карманы брюк. — Ты не знаешь мою маму.

— Нет, — согласился Гарри, кивнув. — Но я знаю тебя и знаю, что твоя мама была бы просто сумасшедшей, если бы не хотела видеть тебя в своей жизни. Так что дай ей немного времени, ладно? Слушание по твоему делу состоится, кажется, на следующей неделе?

Я кивнул.

— Хорошо. Значит, у нее есть целая неделя на раздумья. Ты выйдешь, Солджер, я это знаю. Ты заслужил это. А когда выйдешь, ты вернешься домой, и я готов поспорить, что она будет петь совсем другую песню.

Я поднял глаза к флуоресцентным лампам, тянущимся по всему потолку библиотеки, и на мгновение прикусил нижнюю губу, прежде чем ответить:

— Что ж, Гарри, надеюсь, ты прав. Но прости меня за то, что я реалист.

* * *

Через неделю у меня было слушание, и я ждал новостей, как ребенок на Рождество.

Через два месяца после этого комиссия приняла решение о моем возвращении в мир, и прошло еще два месяца, прежде чем я стал получать удары кулаками, рукопожатия и даже объятия от друзей, которых обрел в тюрьме. Я пообещал писать им письма и взял с них обещание навестить меня, если и когда они сами выйдут на свободу.

И тут в конце очереди, в свой выходной день, появился Гарри.

В одно мгновение нахлынули воспоминания почти десятилетней давности. Тогда я был гораздо моложе, задиристее и гораздо, гораздо, гораздо более напуганным, но таким же высоким, когда вошел в эти ворота и неохотно посмотрел в глаза этому же человеку, прежде чем он провел меня в приемник-распределитель. И тогда же заметил, что, в то время как остальные охранники обращались к нам с рукоприкладством и говорили снисходительным тоном, Гарри никогда этого не делал. И хотя я никогда не считал других плохими людьми за то, что они смотрели на нас свысока, я всегда считал Гарри лучше, потому что он никогда так не делал.

Сейчас я стоял перед ним — не в тюремной одежде, а в джинсах и простой черной толстовке — и впервые мы чувствовали себя равными, хотя Гарри никогда не относился ко мне иначе.

— Я не прощаюсь с тобой, — предупредил я его, демонстративно забрасывая на плечо мешок.

Он насмешливо хмыкнул, несмотря на то, что тяжело сглотнул.

— Я тоже с тобой не прощаюсь, — настаивал Гарри, ухмыляясь, прежде чем заключил меня в крепкие медвежьи объятия. — Мне было приятно узнать тебя, сынок. Ты хороший человек.

— А ты — самый лучший.

Гарри выпустил меня из объятий и похлопал по плечу.

— Я буду скучать по тебе.

Я не мог произнести эти слова в ответ, не поперхнувшись, но кивнул. Потому что тоже буду скучать по нему. Больше, чем он мог себе представить.

Я уже чертовски устал скучать по людям.

— О, подожди секунду. — Гарри поднял палец и засунул руку в сумку, которую принес с собой. Он достал завернутую коробку размером чуть меньше моей руки и протянул ее мне. — С Рождеством, Солджер.

— Гарри, какого хрена? — Я повертел коробку в руках. — Ты не должен дарить мне дерьмо.

Он беззаботно пожал плечами.

— Теперь ты свободный человек. Я могу делать все, что, черт возьми, захочу. Но, эй, не открывай его сейчас, хорошо? Подожди, пока не окажешься в машине, или дома, или еще где-нибудь.

Дома. Черт, я не мог поверить, что действительно еду домой.

Я ненавидел то, как тряслись мои ноги и руки, когда снимал с плеча мешок и клал в него подарок. Гарри не понял… или, черт возьми, может, и понял — что, блядь, я знал? Но дело было в том, что я не получал подарков — настоящих, честных, завернутых в бумагу и все такое — с тех пор, как мне исполнилось двенадцать лет. Маме было не до того, чтобы наряжать елку, не говоря уже о том, чтобы купить мне подарок и завернуть его. С этой штукой в мешке я едва ли знал, что делать со своими эмоциями: поэтому закинул мешок на плечо и кусал себя за щеку, пока желание плакать или прыгать, как маленький ребенок, не утихло.