Комната мести - Алексей Скрипников-Дардаки

— Эротические пристрастия, — саркастично добавил я.

— Да, и это, — пожал плечами Жоан — Авгуры веруют не так, как чернь. У них свои отношения с Богом. Люди, делающие высокую политику, не могут судиться судом совести, не могут соответствовать общепринятым моральным нормам, иначе политика из искусства лжи превратится в бытовую брехню… Кажется, в 69-ом году Джакомо в составе ватиканской делегации ездил в Ванкувер на заседание Христианской мирной конвенции. Хотя кардинал на дух не переносил экуменизм, называя его «кликушеством» чокнутой церковной интеллигенции, тем не менее, ради этой самой политики присутствовал на всех экуменических сборищах. Он рассказывал, что в делегации из СССР, помимо переодетых в рясы КГБ-истов, были и интересные личности. Конечно, все они вели себя, как зомби: до смешного идеологизированно, подчеркнуто сдержанно, ходили группами, как девственницы, боящиеся, что их изнасилуют. Зато в ресторане расслаблялись после крепкого алкоголя. Один деятель тогда там так нахлебался чистого джина без тоника, что случайно выдал «военную тайну». Оказывается, в Ванкувер они приехали, чтобы спихнуть с поста генсека Христианской конвенции «товарища Ондру, который нам уже не товарищ, а сволочь, продавшаяся американским империалистам».

Еще Джакомо был знаком с… с… не знаю, не могу вспомнить. Ах, да, кажется, с Павлом Су… тьфу! Сухи… Не могу вспомнить. Смешной старик, балагур, директор дома атеизма, бывший священник. Этот дед был собирателем всевозможных баек из церковной жизни, которые даже хотел издать. Джакомо подкинул ему известную шутку о католических священниках, которые, что греха таить, иногда нарушают обет безбрачия со своими экономками. По правилам экономке должно быть не менее шестидесяти, поэтому некоторые отцы, чтобы не нарушать устав, заводят себе двух экономок, которым по тридцать, или четырех, которым по пятнадцать. А еще про падре Джованни и содомский грех…

— Постойте, — перебил я Жоана, — Я тоже знал человека, подходящего под ваше описание. Точнее, не его самого, а его внучку. Это же моя Вера! Ее фамилия Сухаренко, и ее дед отрекся от сана и служил в органах, а его сын Костя, отец Веры, оставил воспоминания… Обычная тетрадь в клеточку. Мне больно ее вспоминать.

Жоан быстро взглянул на меня и тут же спрятал глаза.

— Я вас понимаю, — с горечью в голосе произнес он, — у меня ничего не сохранилось на память о Джакомо, только его кардинальское кольцо: два маленьких золотых ангелочка держат на своих крылышках огромный тяжелый рубин. Джакомо никогда не надевал этого кольца, считал его вычурным, а мне оно нравилось. Я представлял, что неприлично дорогой громадный рубин есть драгоценная кровавая тайна, существующая между мной и Джакомо. Правда, когда он мне презентовал кольцо, на ум пришло вино, а не кровь.

— Так всегда бывает, — махнул рукой я, — деда Сухаренко расстреляли.

— Расстреляли?

— Да, вместе с директором универмага. Директор был фарцовщиком, а Сухаренко в должности уполномоченного по делам религии брал огромные взятки с церквей золотом, иконами, драгоценными камнями. Советская власть, несмотря на государственный атеизм, казнила его как вора и мошенника, так что в редких приступах справедливости ей не отказать… Но все же расскажите, Жоан, почему вы расстались с Аспринио?

— По моей вине, — сквозь зубы, втянув воздух, ответил француз — Я все разрушил! Помню, мы только что купили новый, утопающий в олеандрах и бугенвиле дом на Капри, по слухам выстроенный на месте, где когда-то находилась вилла Нерона. Мы решили вести здоровый образ жизни: поменьше светских приемов и раутов, побольше природы и овощей. К тому же пальцы Джакомо раздулись от подагры, он ничего не мог делать, стонал и клялся всеми святыми, что не возьмет в рот ни ветчину, ни бифштекс, ни какого-либо другого мяса, а будет есть, как тупая альпийская корова, одни экологические салаты.

Я поехал в Ватикан, чтобы немного разгрести дела кардинала и посмотреть поступившую на его имя корреспонденцию. Только я вошел в кабинет и сел в кресло, как раздался звонок телефона. Меня требовали в папскую канцелярию. Идя по длинным гулким галереям, увешанным картинами и средневековыми гобеленами, я думал о Джакомо. Даже короткое, вынужденное расставание с ним щемило мое сердце. Мне хотелось бросить все дела и мчаться к нему. А вдруг с ним что-то случится? Инсульт, например? Он выйдет купить хлеба, оступится, упадет, ударится виском о камень, или его собьет машина. Хотя, какая на Капри машина?

Я запугивал себя, напяливал на Джакомо все мыслимые и немыслимые смерти, чтобы ни одна из них не пришлась в пору моему другу. Говорят, смерть любит трусов, а когда ты с ней заигрываешь, она теряет к тебе интерес. Я шел по нескончаемым ватиканским галереям и выдумывал все самые невозможные варианты кончины кардинала, хотя, знал: ни один из них Джакомо не коснется. Как великая неординарная личность, он должен умереть банальнейшей смертью простолюдина, с хождением под себя, червивыми пролежнями, вшами, потерей рассудка… Я поклялся небесам, что даже самое отвратительное состояние Джакомо не оттолкнет меня от него, ибо я уже давно переступил в наших отношениях за грань золотого сечения. Ни интеллектуальное, ни духовное, ни физическое более не довлело над нами, не определяло нашего единства. Я был им, а он — мной… Ха! Мне, черт возьми, так хотелось верить, что мы равны, что Бог сделался человеком ради того, чтобы человек стал Богом! Да, я был человеком, таким, какой изображен на старинной гравюре: голый, распятый, с вывороченными наружу внутренностями. А Джакомо… нет, не Богом — кругом, заключившим меня в себя зодиакальным колесом, загадочной субстанцией, неузнанным духом. Я не мог и не смел его определить, означить, назвать… Фуф! Я решил, что Джакомо надо больше заниматься своим здоровьем. Я куплю ему велосипед или какой-нибудь американский тренажер из «магазина на диване» Говорят, тело пожилого человека регенерируется при каждодневной физической нагрузке, которая также способствует потенции.

Войдя в канцелярию, я получил конверт с папской печатью, адресованный почему-то не кардиналу, как обычно, а мне, его секретарю. Открыв его дрожащими от волнения руками, я прочитал, что, несмотря на мою молодость, я рекомендован монсеньором Аспринио для посвящения в епископский сан. Его Святейшество Папа благословляет меня на это высокое и трудное апостольское служение на благо христианских народов и святой католической церкви. О, Боги! Я буду епископом! Вот оно «письмо с небес», написанное самим Богом и ниспосланное через ангелов, сопровождающееся воссиявшим небосводом и громогласием медных труб. Правда, в том «Письме с небес», что сочинили еретики-флагелланты в тринадцатом веке, призывалось к покаянию, а в моем — к земной славе, к тому, что я больше не буду прыщавым безмолвным учеником-студентом. Епископский сан, пусть формально, уравняет меня с моим учителем. Я был на седьмом небе, я целовал папскую гербовую бумагу, я боготворил Ватикан, божественные артерии его прохладных галерей, его залы, расписанные величайшими мастерами, его капеллы, музеи, сады. Но за всем этим внешним великолепием и многовековой благостью, за всем этим драгоценно-опьяняющим алкоголем, раздувшим его родовитую печень, скрывался реальный образ. Образ корпорации, конторы, офиса, образ, занимающийся «отмыванием» Христа, сочинением догматических слоганов, канонических речевок, молитвенных просилок, посредством которых народ мог общаться с Богом. Как ученик прожженного функционера Джакомо я понимал: без этого невозможно влиять на ход мировой истории, властвовать умами, вселять или отнимать надежду у миллионов. У организации, тысячу лет торгующей христианством, должны быть свои оффшоры, свои подставные фирмы, свои коррумпированные адвокаты, так как обвал цен на «духовную нефть» грозит не только нравственным, но и экономическим кризисом. Джакомо любил повторять: «Чтобы выжить, нам необходимо идти на компромисс с адовыми вратами, уметь договариваться — так делают все умные цивилизованные люди, желающие блага окружающим. Наш Триипостасный Шеф уж очень далек от нас, забросил Свой бизнес, уехал на остров, рефлексирует, а мы, Его топ-менеджеры, имиджмейкеры, продавцы-консультанты, пиар-агенты, мерчендрайзеры потеем, отдуваемся, разбираемся в Его устно-архаичной бухгалтерии, все фиксируем, считаем, оплачиваем из своих карманов Его счета и кредиты…»

Джакомо научил меня любить стройность системы, ее размеренный ритм, ее очаровательную подлость, ее неправедное богатство. Я изменился, стал педантом, циником, скрягой, с дотошной внимательностью вчитывающимся в Игнатия Лойолу, в меню в ресторанах, в этикетки на винных бутылках.

— Пить, хочу пить, — жалобно завыла Эшли, — мне надоела ваша отстойная галиматья и анальные откровения.

— Как вы думаете, — обратился к девушке Жоан, — Герострат сам признался, что спалил храм Афродиты, или его вынудили взять на себя вину?