Страна поднимается - Нгуен Нгок

— У паренька, — говорили жалевшие его соседи, — печень храбреца…

Через три дня руки его немного зажили. Он снова понес свой камень в поле, начал бить по подрубленному стволу и остановился, лишь повалив огромное дерево.

Тут подошли к нему соседские парни, и он, став на камень ногой, поднял голову и спросил:

— Что ж вы сами-то не берете пример с Нупа?

— О чем ты? — не поняли парни.

Оп посмотрел на них, глаза его заблестели, точь-в-точь как у отца:

— Нуп рубит деревья острым камнем, а тесаки с топорами уступает старикам.

Парни засмеялись и пошли прочь. Но прошел день-другой, и на каждом поле камнями рубили деревья. Рубили днем и ночью…

В дневную пору Нуп сводил лес на своем поле. А по ночам помогал вырубать заросли старикам, семьям, где француз убил кормильца, или вдовам да сиротам. Нынче ночью он расчищал делянку матушки Тхань. Лиеу работала вместо Нупа на их собственном поле. Он прислушался: со стороны ручья Тхиом, где лежало его поле, доносились размеренные удары — усталые, но упрямые. «Лиеу все рубит, — подумал он, — до сих пор не ушла спать».

Он распрямился, чувствуя, как на душе становится теплее. Никто из деревенских еще не ушел на отдых, и Лиеу вон трудится. Неужто же он так рано бросит работу? Правда, соседи, что вышли вечером в поле, да и Лиеу тоже днем не рубили лес. Все, кто работают днем, по ночам отдыхают, а у тех, кому выпало работать ночью, днем отдых… Но Нуп будет жить по-другому! Ведь он человек Партии и, как говорил Кэм, должен трудиться больше и лучше всех, чтобы люди следовали его примеру. Нынче ночью, кровь из носу, он обязан свалить это дерево… Обхватив камень, он изо всех сил ударил по стволу. Еще… И еще раз… Обрушивая удар за ударом, не останавливался ни на миг перевести дух. А когда пропели первые петухи, он забрался на дерево и привязал к верхушке его длинную веревку, сплетенную из лиан. Спустившись наземь, он долго ждал, пока налетит порыв ветра посильнее. И дождавшись, крикнул:

— Ну-ка, ветер, поднапри на него! Помоги мне…

И изо всей мочи дернул за веревку. Дерево затрещало и с шумом обрушилось вниз, накрыв Нупа с головою зеленой своей кроной. Теперь можно было и дух перевести. Сотни, тысячи круглых листьев, точно множество ладоней, хлопали его по плечам, по спине и задушевно шептали: «Полно, хватит, Нуп. Иди отдохни, поспи хоть немного. Скоро рассвет. Завтра тебе еще работать на своем поле… Хороший ты человек, Нуп…»

Когда он вернулся домой, Лиеу уже спала. Он, не зажигая огня, неслышно улегся рядом с женой. Обнял тихонько Хэ Ру, потом взял Лиеу за руку. Ладонь ее стала шершавой от запекшейся крови. Он накрыл жену мягкой, отбитой ударами камня корой. Вот уж год, как Лиеу, оставшись без одежки, заворачивалась вместо юбки в полотнище из коры. А платье свое, разодравшееся на сто кусков, пустила на наряд сыну. Нуп легонько погладил ее по лицу. И кровь из ссадин на руке его запятнала ей лоб…

Но уснуть он никак не мог. Так и лежал без сна и все думал о девяноста своих земляках, что вот уже три года идут за ним: поднялись на гору Тьылэй, а теперь сошли вниз, к подножию, оборванные, прикрывшие наготу древесной корой. Спустившись с горы Тьылэй, они поверили было: всё, теперь заживем спокойно. Но после побега из Харо снова пришлось сниматься с места — один раз и другой… Девяносто человек — среди них его мать, Лиеу, Хэ Ру… Три года уже ждут они солдат дядюшки Хо, ждут брата Кэма. Лх, как долго тянется время. Острые, угловатые прежде камни на дне ручья Датхоа вода успела сгладить и обкатать докругла. А девяносто земляков по-прежнему без возражений и ропота следуют за ним. Натруженными до крови руками рубят лес, сажают кукурузу, мастерят ловушки, ставят частоколы. Иной раз, когда бывает особенно тяжко, Нуп опасается: нет, люди больше не выдержат. И у него самого, как у всех, часто иссякали силы, земля уходила из-под ног и хотелось лишь одного — упасть и лежать пластом. В такие дни он обходил людей и говорил с ними по душам — и с самыми сознательными, и с отсталыми, и с теми, кто вроде прозрел, но не до конца. Иногда расспрашивал обо всем Лиеу. Правда, они редко отвечали ему начистоту, даже Лиеу. Молчаливые, немногословные, они шли работать в поле; потом, когда начинал зеленеть рис, люди пели, вместе со всеми пела и Лиеу. Слушая их песни, он чувствовал, как укрепляется и растет пошатнувшаяся было вера. Он ликовал, ощущая в то же время, как сердце переполняет любовь и жалость и хочется плакать… Сегодня он очистил от зарослей чуть ли не половину поля — вдвое больше обычного. Снова взяв Лиеу за руку, он долго сжимал ее в своей ладони.

— Лиеу, милая, — шептал он, — чем больше люблю я всех наших земляков, тем дороже мне ты, и мать, и Хэ Ру… Чем чаще думаю о вас троих, тем ближе мне все они и родней…

В ночи раздались вдруг переливы кэши, струны его — то одна, то другая — пели ласково и беззаботно; звуки их становились все ясней и прозрачней, точно трепет крыльев мотылька. Он понял: это играет Гип.

Вот уже три года не слышно было весной привычного голоса кэши. Со всех до единого сорвали струны, обрезки их заточили, пробили в головке ушко и сделали иглы. Но с полмесяца назад Нуп спускался к большой дороге — глянуть, не затевает ли чего француз, и увидал протянутые вдоль обочины провода. Он расспросил земляков, живших близ крепости Харо, и узнал: по проводам этим враги кричат «алло!., алло!» — переговариваются и скликают друг друга в поход на деревни бана. Разъярился Нуп и, прихватив еще пятерых парней, снова спустился к дороге. Там нарезали этих проводов видимо-невидимо, смотали в пять тяжеленных связок; четыре закопали в глубокую яму, а одну притащили в деревню. Проволока добрая — на многое сгодится. Гип, как увидел ее, ошалел, все бегал за Пупом, выпрашивал кусок подлиннее.

— Нуп, а Нуп! Расщедрись, я сделаю кэши.

— Ладно, бери сколько хочешь, — рассмеявшись, не выдержал Нуп. — Только уж смастери их побольше — на всех желающих. Чтоб у нас, в Конгхоа, веселье пошло…

И вот, услыхав наконец по весне, как Гип играет на кэши, девушки заулыбались, обрадовались.

— Ах, Гип, здорово ты играешь, — говорили они. — Небось и олени с косулями выйдут из леса тебя послушать…

Слушая кэши, Пун почувствовал вдруг: сердце его захлестнуло горячей неудержимой волной. Любовью к родной деревне… К Гипу… к Лиеу… Он прильнул к Лиеу, и слезы, хлынувшие из его глаз, потекли по ее щекам.

Но она дышала все так же спокойно и ровно. Сон ее был крепок, как у младенца.

* * *

В полдень, когда припекало солнце и в деревне не встретить было ни души, вдруг налетал диковинный ветер. Скручиваясь в тугой вихрь, он подхватывал всяческий мусор, палые листья — целые кучи, а иной раз поднимал и вещи потяжелее — корзины, бамбуковые бочонки, и, завертев колесом, подкидывал до небес. Дядюшка Шунг прозвал его «чертовым ветром».

Весть, принесенная старым Оем, как этот чертов ветер, закружила всю деревню Конгхоа. Сколько за три года с лишком претерпели люди лишений и бед! Вместо соли ели пепел; без риса, без кукурузы, перебивались ростками бамбука… Все вынесли. Народ, стиснув зубы, помнил: рано или поздно солдаты дядюшки Хо придут сюда снова, и брат Партиец вернется.

Но на сей раз деревенский люд утратил покой. Старый Ой, он ушел было промышлять рыбу в ручье Датхоа, вернулся перепуганный насмерть.

— Нуп! — кричал он. — Где Нуп?! Куда он подевался?

— Да в чем дело?

— Где Нуп? Я ищу Нупа.

— Он ушел в Конгка, до сих пор не вернулся. Зачем тебе Нуп? В чем дело, говори!

— Француз…

— Что француз? Небось объявился поблизости?

— Нет, не объявился… Француз сказал людям из Баланга, а человек из Баланга рассказал мне…

— О чем? Что сказал-то?

— Француз сказал… Сказал… В стране нашей — от края до края — все, кто бились с французом и шли за дядюшкой Хо, везде — ив Ханое, и в Сайгоне, разбиты наголову… Бойцов и партийцев француз перебил до последнего человека… Дядюшка Хо… и его больше нет…

Весть старого Оя была как черпая туча, затмившая солнце. Молодежь не собралась вечером в общинном доме. Во флягах из тыкв-горлянок кончилась вода, но женщины не стали ходить к ручью за водой. Старики, сбившись по двое, по трое, сидели и шепотом толковали между собой. Молодые люди, подойдя потихоньку, торчали у них за спиной и прислушивались. Старый Ой, шевеля хворостиною дрова в очаге, говорил:

— Да, наверно, теперь всем бойцам нашим конец. Никогда не будет у нас ни соли, ни топоров с тесаками. О небо, неужто придется жить, как люди Харо? И почему страна наша так несчастна!

Плечи старика задрожали, он плакал, как дитя.

Дядюшка Шринг сидел, уставясь в огонь. Сколько историй о горах, лесах и реках земли бана, о землях других горцев, о равнинах киней журчащим потоком проносилось в его памяти. Нет, в стране нашей никогда не переводились герои — богатырь Ту, славный Ма Транг Лон… А недавно прошел слух о героях горы Делеза…[18] Но никого нельзя сравнить с дядюшкой Хо. Он лучше всех. А как любит он родину! По его слову вся страна поднялась против француза…