Рассказы - Игорь Малышев

Отец-настоятель, хотя и делал вид, что спокоен и безупречен, на самом деле сильно переживал случившееся, чувствуя за собой вину за то, что не прекратил вовремя безрассудное строительство. Видимо для того, чтобы ни у кого впредь не возникло подобных идей, он приказал сжечь все, относящееся к постройке крыльев: макеты, чертежи, наброски и записки, в которых Луиджи объединил свои знания о полете и парении. В результате дотошного просмотра вещей, находившихся в лаборатории, часть из них была сожжена, а пепел развеяли с обрыва.

После обретения долгожданного спокойствия, возобновились исследования пола, где среди каменных дебрей, мы пытались искать знакомые черты. Со временем плиты пола стали представляться мне чем-то вроде огромного зеркала, где отражается все, что есть на свете. Я уже говорил, что здесь мы нашли изображения почти всех, кого знали. Однако за несколько лет поисков мы так и не смогли найти изображения отца-настоятеля. Мраморные узоры никак не хотели складываться в его чуть вытянутое лицо с широким лбом и стальными глазами. Мика, только беспомощно разводил руками:

— Куда он спрятался? Где схоронился? А может его здесь и нет вовсе?

— Нет, нет и нет, — отрицательно мотал головой я. — Обязательно должен быть.

За годы, прошедшие после открытия дамы с горностаем, я так поверил в наше «зеркало», что не мог и на секунду усомниться в его полноте и всемогуществе. Теперь же оставалось либо поверить, что оно не всесильно, либо выяснить, почему мы не можем найти самого старшего монаха обители. Проблема не давала мне покоя и, однажды, когда я уже почти засыпал, балансируя на тонкой грани между вымыслом и явью, я вспомнил тот страшный сон, где я видел Луиджи, летающего под ледяным полом храма и понял, что надо сделать.

Единственным местом, где поиски были затруднены, было пространство, где стояли скамьи и столы. Я решился сдвинуть их и посмотреть, что там, под ними. Какая-то неудержимая жажда познания захватила меня всего без остатка, я даже не задумывался о всех неприятностях, какие могли обрушиться на мою голову за такой проступок. До сего времени братия относилась довольно сдержанно к тому, что мы большую часть времени проводили в опустевшем храме, выискивая что-то на полу. Дерзость, подобная той, что я задумал, была недопустимой и без сомнения подлежала строгому наказанию. Но понадеявшись на то, что провести все эти перемещения можно тихо и бесшумно, я решился.

В один из дней, когда мы, как обычно, пришли в храм, я твердой поступью направился к скамьям.

— Мика, помоги мне.

Мика послушно подошел, не подозревая, во что я его втягиваю.

— Помоги мне перетащить столы и скамьи вон туда.

Я ткнул пальцем в хорошо изученный угол храма, где вряд ли мог быть найден искомый предмет. Глаза блаженный от ужаса выпучились, он замахал руками.

— Нельзя. Ничего трогать нельзя. Только смотреть. Если стоит, то должно оставаться стоять.

— Мы потихоньку. Раз — туда, глянем, раз — обратно, — я даже стал изъясняться языком Мики. — Нечего бояться.

— Как можно? Как можно? Сумасшедший…

Но я был настойчив и нетерпелив.

— Ну же, быстрее.

— Отец-настоятель будет ругаться.

— Не бойся Мика. Он не узнает. Мы все сделаем быстро, как белки.

— Белки… — недоверчиво протянул карлик.

Мне все же удалось уговорить его и мы принялись за дело. Столов и лавок всего было около пятидесяти и они были довольно тяжелыми. Поэтому, когда мы управились, я еле передвигал ноги от усталости, а Мика без сил упал на последнюю, поставленную на вершину лавку. Сделано было все так же, как во сне, с той лишь разницей, что высотой наше сооружение было не столь высоким — всего каких-нибудь пятнадцать локтей. Я вытер пот со лба и приступил к изучению открывшегося внизу пространства. Много интересного я увидел: диковинные птицы и звери, люди в странных одеждах, лица мужчин и женщин, отличающиеся то ужасающим глаз уродством, то пронзительной красотой. Но главного, из-за чего и был построен наш колосс — лица отца-настоятеля, я не отыскал. Может быть время и освещение были неподходящими, но от этого было не легче, поскольку часто сооружать такие башни было попросту нереально. Солнце начало садиться за горы, еще несколько минут, и спустятся сумерки, пол станет темным, тогда отыскать на нем что-либо станет невозможным. От отчаяния я готов был разрыдаться, как ребенок. Отчаяние, вероятно, и подсказало мне следующий ход — поставить один на другой еще несколько столов и скамеек, которые составляли сейчас вершину пирамиды. Сооружение в этом случае становилось совсем неустойчивым, но рисковать было необходимо. Подняв изможденного блаженного на ноги, я объяснил ему суть моей идеи. От усталости он стал покорным и не противоречил мне. С проворством красной белки, я взлетел на вершину нового сооружения, из трех столов и скамейки и взглянул вниз. С пола на меня смотрело лицо отца-настоятеля. Оно было очень большим, может быть в два моих роста. Последние лучи солнца придавали ему глубину и четкость, словно оно было вырезано рукой искусного гравера. Я залюбовался своим открытием, когда дверь храма распахнулась. В проеме стояла темная фигура, в которой я тотчас узнал обладателя лица, запечатленного предо мной в камне.

— Зачем ты сделал это, сын мой? — он произнес это с таким металлом в голосе, что его хватило бы на целое месторождение.

В первую секунду я в страхе сжался на вершине своей «вавилонской башни», но потом отчего-то выпрямился и, смешиваясь, но все же спокойно сказал:

— Я… Я просто хотел посмотреть.

— Ты будешь наказан. Ты прекрасно знаешь, что смотреть тебе никто не запрещает, но трогать ничего нельзя.

— Вот заладили одно и то же, — с раздражением, которое удивило даже меня самого, подумал я, — сначала Мика, теперь вот этот снова.

В себе я ощутил странный протест против власти отца-настоятеля, чего раньше никогда не случалось. Возможно это была перевоплотившаяся радость от открытия.

Весь следующий месяц мне предстояло провести в темной келье без окон с одной маленькой свечой и библией. Целыми днями я должен был молиться и просить Бога, чтобы дал мне прощение за мою дерзость. Один раз в день кто-нибудь из братии приносил мне хлеб и воду, а в остальном я был совершенно один и предоставлен самому себе. Времени для чтения и размышлений было предостаточно. Во время раздумий пришли вопросы, ответы на которые получить очень хотелось. Почему что-то можно, а что-то нельзя? Почему Богу угодно, чтобы мы пребывали в неведении о некоторых вещах? Почему познание влечет за собой опасности? Почему Луиджи, надышавшись свинцом слег в постель и стал чуть сумасшедшим? Какие секреты так ревниво охранял от него Господь? Он ли наказал монаха за поиски или Луиджи сам был неосторожен и самонадеян? Если люди созданы по образу и подобию Божьему, то почему мы не наделены всезнанием? Почему на пути к пониманию мира встречаются легионы шипов? Древо познания оказывается утыкано иглами подобно терновнику, из которого был сделан кровавый венок Спасителя. Или каждый, кто встает на путь познания мира добровольно принимает такой венок, снять который будет можно только со смертью, в каком бы обличье она не пришла?

Много вопросов, очень много. От них голова трещала, как ветхая лестница под тяжестью карабкающегося по ней человека. Почему Господь, зная вкус запретных плодов, запретил Адаму и Еве вкушать их? Зачем он спрятал от нас тайны мироздания, оставив только жалкие крохи? Почему познание увеличивает страдание и хаос? Вопросы бились о стенки черепа так, что звенело в ушах и пропадал всякий сон. Я сутками сидел без сна, глаза горели, как засыпанные песком. Часто вспоминал я наши с Микой поиски, перед глазами вставали каменные узоры, из них проступали лица, предметы, животные. Я часто задавался вопросом: так что же такое пол нашей церкви? То ли это просто случайное сплетение каменных кружев, оживляемое лишь нашей фантазией, то ли и вправду место, где отражено все сущее? Что это: вымысел или реальность? Итогом таких раздумий стала идея, от которой дрожь ледяным горохом пробегала по телу. Предпосылки этой идеи давно бродили по закоулкам моего сознания, но лишь сейчас мысль обрела законченную форму. Уже в самой идее крылось невиданное кощунство, наказанием от высших сил за которое могло стать все, что угодно — смерть, безумие, слепота. За способ же, которым мне предстояло воплотить эту идею, наказание могло последовать уже от земных владык. Меня могли не просто посадить на год или более на хлеб и воду, но даже и вовсе выгнать из монастыря. Я никогда не думал, как я прожил бы, если бы однажды вдруг покинул обитель. Сапожному ремеслу я так и не обучился, других и вовсе вблизи не видел. Все, что я мог это молиться, бродяжничать за чужой счет и распутывать каменные узоры. Ни одно из этих умений не смогло бы дать мне хлеба. Впрочем по сравнению с замыслом моим и наказанием высшим за него все это было чепуха и ничтожество. Однако решимости привести замысел в исполнение мне не хватало, даже если бы я и был на свободе. Поэтому я решил отбросить даже и мысли о нем, стать послушным монахом и не вызывать более гнева отца-настоятеля, которого глубоко чтил и уважал, несмотря на вспышку раздражения на него, когда мы попались.