Собрание произведений. Шестидесятые. Том 1 - Михаил Жванецкий

сфере.

Читаю в «Вечерке»

Читаю в «Вечерке», какие официантки грубые.

Я бы пошла в официантки. Была бы самой доброй,

вежливой. Относилась бы ко всем хорошо. Ну, улы-

баться каждому устаешь. Я бы, как устану улыбать-

ся, — все равно хорошо смотрела бы… не уставала бы.

С этим говорю, туда кивну и туда кивну, что, мол, всех

вижу, ко всем подойду… Как же можно уставать — не

мешки таскаешь, — живые люди. То есть уставать, ко-

нечно, можно, но виду не показывать. Все усталые.

Чего ж кричать?

Читаю в газете, продавщицы грубые. Я бы пошла

в продавщицы, была бы самой лучшей. И быстро бы ра-

ботала. Много ведь работы только утром и вечером.

Днем спокойней, значит, к этому времени я бы подго-

товилась. Все бы заранее нарезала, почистила, все бы

приготовила. У меня бы очередь быстро шла, весело.

Можно ведь с каждым пошутить.

Я слышу, что портнихи плохо шьют. Я бы самой

лучшей портнихой была. Разве можно женщине плохо

платье сшить?! Это платье для нее огромное значение

имеет. Вдруг она немножко постарела или пополнела,

а выглядеть должна хорошо. Должна нравиться любая

женщина. Я бы все хорошо шила. Всю душу бы вкла-

дывала.

А вот парикмахерши плохие есть. Напрасно. Пошла

бы я в парикмахерши — самой лучшей была бы. От ме-

ня б женщины красавицами уходили. И торопиться тут

нельзя. Каждую головку надо сделать. Вылепить, укра-

сить и глазки, и ротик — девушка ведь. Эх, если бы…

А я администратором в гостинице работаю. Вот где

работа бешеная. Вот где сумасшедший дом. Так нала-

ешься, такой собакой смотришь. Ну нет мест, ну нет…

Так не понимают. Гражданин, кричишь, отойдите вы от

стола… Чего вы руки кладете — я же здесь работаю…

Куда я вас всех положу? Что, я домой к себе поведу?

Что за народ такой… Ночуйте, где хотите, я тут при

чем… Куда вы лезете? Господи! Как люди не понимают.

Есть счастье, есть!

Я немножко изменился. Я мало пью. Я много думаю.

Я не выдающийся инженер, но меня любят, уважают.

И дома у меня все хорошо. Соседи, в общем, хорошо от-

носятся. Меня уважают, и мне приятно. Есть счастье,

есть. Я сейчас как-то приучился довольствоваться самым

необходимым. Малым. Большое, где оно? У меня никто

не спрашивает. Так за всю жизнь ни разу не подошли и не

спросили: «А как вы думаете?» Только песня по «Мая-

ку»: нравится или не нравится? Я написал как-то в Мо-

лодости, Молодости с большой буквы, написал в Моло-

дости, что не нравится. А они назвали только тех, кому

нравится. Я перестал писать. Ну, не нравится — выключу,

нравится — включу, и я спокоен. Есть счастье, есть.

Отсижу на работе. Иногда целый день в окно смот-

рю, а иногда перед собой. Как когда. Ты думаешь, счас-

тье — командовать? Нет, когда Притупилось (я не бо-

юсь этого слова с большой буквы — Притупилось), сча-

стье — это подчиняться. Ну, как подчиняться?.. Делать,

чтобы не было неприятностей. Конечно, я растолстел,

немного полысел. Одет немодно. В общем, не пью, но

и не бегаю по утрам. Вот так если бы осталось, и я бы

сказал: «Нет-нет, есть в жизни…»

Последний раз «А вы как думаете?» меня спросил

профессор еще в институте у нас, и от этого сразу ста-

ло тревожно. Нет, я, конечно, как-то думаю, но хорошо,

что не спрашивают. Я, конечно, смотрю в окно, вижу

дома одинаковые или автобусы переполненные. Ну,

меня как-то не спрашивают. Да вот уже и сами об этом

говорят. Газеты уже пишут. Кто-то всегда найдется.

Обязательно найдется. Кто-то. Вот уже как-то обраща-

ют… Я, ты знаешь, даже волнуюсь. Я так давно откро-

венно ни с кем не говорил.

Знаешь, когда по всему телу разливается покой, от

шерстяных носков до кроличьей шапки, по всему телу.

И сладко там, внутри, куда я помещаюсь, неподвижны

члены, как будто тебя гладят женские пальчики от лба

к вискам. Нет, есть, есть оно!.. Какая-то суть, моменты

истины — как хорошо сказано. А что ж, когда никто не

спрашивает. Действительно, самые острые моменты

в жизни переживаем во время чтения детективов. Или,

знаешь, смотришь картину цветную, музыкальную,

красивую. Идешь домой, а внутри оно еще поет какое-

то время, чего-то действительно хочется. И кажется,

нет ни живота, ни носков. А главное, не желание, а дей-

ствие, кажется, появилось. Действие. Господи, слепишь

снежок, запустишь — и побежал… Задохнешься… А до-

ма тепло, тихо. Пощелкивает, посапывает. И опять сча-

стье подступает медленно от радиатора, от ванной, от

нечитаной «Вечерки», от кресла, которое меня обнима-

ет сзади и подкладывает колени, от невключенного те-

лика, который сейчас, и — оно засветится и мне что-то

будут показывать. Мне тут что-то написали. Мне там

что-то приготовили. Ой, я сейчас все включу. И ты зна-

ешь, у меня опустятся руки, чуть откроется рот, и я бу-

ду смотреть подряд.

Понимаешь, я научился великому: все мне прино-

сит радость — малышам спать, а я уже взрослый, детям

нельзя — а мне уже можно. Не дай бог мне выйти. Ког-

да в ЖЭК идти, я ночь не сплю.

Я в окно люблю смотреть. Женщин красивых вижу,

машины красивые. Увижу пионеров и думаю, думаю.

А иногда уже не думаю, хотя сохраняю это выражение.

Однажды проснулся часа в три ночи от жужжания

пчелы. Она жужжала над ухом, затихала и опять,

опять. Где-то в комнате. Проснулся, и знаешь это что?

«Скорая помощь» под окном завязла. Женщина-врач

толкает. Жужжали. Долго. Утром не было. Значит, вы-

тащили. Кажется, там кто-то подошел. Нет, понима-

ешь, настолько уже как-то отвык. Такой сладостный

покой вот здесь. Политикой не занимаюсь. Мнений

особых не имею. Да и какое? Вернее, не какое мнение,

а как его иметь. Кто-то хотел, чтобы я так жил, и я жи-

ву. Ну, умер кто-то, жалко. Не умер — хорошо. И я по-

думал, если бы я лез вперед, пробивал, навязывал свои

идеи, я бы кому-то навредил, наступил, оттолкнул.

А меня, в общем, все любят. А я ничего. Только утром

иногда тревога. Уж очень стали дни похожими. Значит,

нужно, чтобы еще притупилось. Как ты не понимаешь?

Ведь даже если скажут сообщение по радио как-то дру-

гими словами, станет тревожно. И не только мне.

И правильно. Слова повторяются. К ним привыкаешь.

Значит, все спокойно. Плохие концовки в кино тоже

я бы не рекомендовал. Посмотри, как давно хороший

человек не умирает: будет тревожно.

Только утром. Иногда. И тебя, когда вижу, тревога.

Смеешься будто не так как-то. А как? И для чего? Есть,

есть, есть счастье в жизни.

Пишу и кладу в папочку

Пишу и кладу в папочку. В папочку, папочку, в па-

почку. Я вам о нем писал. Мамы наши, самые яркие на-

ши. Самые нужные, самые запомнившиеся. Отцы наши

жалкие и старательные. Отцы — это те, кто искажал се-

бя все успешнее от нетерпимости вначале до одобрения

в конце. Отцы, чтоб кормить, шли на преступление

и долго боялись. У отцов был светлый час освобожде-

ния — когда они накопленное дома вбивали в головы

врага. Но мы их тогда не видели, они уходили все даль-

ше и могли победить всех своей двойной ненавистью,

но мы их тогда не видели дома. Когда мы их увидели

дома, они снова что-то нарушали, и боялись, и боялись

показать боязнь, чтоб не выдать себя кому-то. И пили

не с теми и обещали не то. И на нас смотрели слезящи-

мися дрожащими глазами. Они даже не претендуют на

то, чтобы о них вспоминали. Что они оставили детям…

Теперь эти отцы — мы.

Как лечат стариков

Для Р. Карцева и В. Ильченко

Кабинет поликлиники. Действующее лицо — док-

тор, бездействующее — старик.

— Здравствуйте, доктор.

— Хорошо-хорошо, папаша, на что жалуетесь, и домой.

— Знаете…

— Знаю. Быстренькуа…

— Меня по ночам что-то схватывает за талию и держит.

— Жена у вас есть?

— Умерла жена.

— Видите. Жена уже умерла… А вы на что жалуетесь?

— Знаете…

— Знаю. Быстренькуа… Вам сколько лет?.. (Загляды-

вает в карточку.) Ого! Семьдесят три! Мы точно не до-

живем. А вы чего еще хотите. Я бы уже сказал спасибо.

— Понимаете, доктор…

— Понимаю. Быстренькуа!

— По утрам. Понимаете.

— Понимаю, папаша, по утрам и по вечерам. Это все

возрастное, папаша. Иди спокойно. Не загромождай.

— Но этого раньше не было.

— Конечно не было. Вам когда-нибудь было семьде-