Гончарный круг (сборник) - Аслан Кушу

– Со мной это теперь часто случается. Свалюсь, а встать не могу. Вот и работаю лежа, пока не станет искать кто, не зайдет в огород, не подсобит.

– И как долго ты так работала сегодня? – поднимая ее, спросил я.

– С утра, Батырушка, с утра…

А был уже жаркий полдень…

– Ох, пьяница безродный, сирота казанская, опять бутыль самогона спер! – донесся крик голосистой Ханны, когда мы вошли с Мартой во двор. Ханна на чем свет стоит костерила Гордея.

– Фу-ты, ну-ты! – отмахивался он. – Говорю же тебе, на сенокосе эти дни был. У людей спроси.

– Знаю, знаю, где ты был, – не унималась Ханна, – пьяница несчастный!

Я спросил у Марты, за что Ханна недолюбливает Гордея.

– А за что его любить ноне? – тихо произнесла она.

– А раньше было за что?

– Было, да быльем поросло, – вздохнула старушка. – Любила его Ханна… До войны Гордей справным мужиком был, на загляденье – косая сажень в плечах, красавец, непьющий, работящий. В сороковом его на лесоповале придавило, не жилец уже был, а Ханна выходила. Потом прождала его всю войну, а он другую с фронта привез…

– Но насколько я помню, у Гордея никогда не было жены? – поинтересовался я.

– Это уже потом, да и много ли ты помнишь, – продолжила старушка. – После войны Гордей стал наведываться к Ханне, она отказала ему, не захотела семью разрушать. Через нее он запил, семью растерял, но она все одно не простила.

Я вышел за калитку. В зарослях акации, скрывшись от людских глаз, плакал Гордей.

– Что это ты, дед? – тронул я его за плечо.

Он утер износившимся рукавом рубахи слезу и хмыкнул:

– Дождется старая, спалю ее хату! В печенках у меня сидит.

– Да брось ты! Не сможешь! – попытался урезонить его я.

– А почто не смочь? Смогу, – уверил он. – Почему она, почему…

– Не прощает? – про себя договорил за хнычущего деда я.

Они живыми были, мои старики, умели любить, радоваться и грустить о прошлом. И теперь, впадая в детство, инстинктивно рассчитывались друг с другом за неоправданные надежды, несостоявшееся счастье, стараясь незамедлительно подвести итог прожитому.

Как-то по-человечески стало жалко Гордея и, чтобы сгладить боль и обиду, я усадил его на любимого конька. Уж очень он любил приврать о пересечениях своей жизни с судьбами известных людей и тем самым казаться окружающим человеком значительным.

– Да возьми себя в руки! – предложил ему я. – Рассказал бы лучше, как с Брежневым встречался.

Он немного воспрянул духом и, скручивая самокрутку, переспросил:

– С Ленькой, что ли?

Замечу, что всех людей знаменитых, которых он, якобы, знал, Гордей называл только по именам, подчеркивая этим, что был с ними на короткой ноге, так, запанибрата.

– В сорок третьем это было, под Новороссийском, – начал он. Потом повернулся ко мне и строго спросил. – Ты-то хоть «Малую землю» читал?

Я утвердительно кивнул.

– Так вот, помнишь, Леонид писал в ней, как подорвался в море на катере и что не только сам выплыл, но и спас матроса.

Гордей многозначительно смолк, затягиваясь самокруткой, ожидая моей реакции.

– Ну, и?.. – застыл я, предвкушая, что он смачно соврет. Дед же, как и любой врун, перед тем, как сообщить ошарашивающую тайну, почесал за затылком и про между прочим пояснил:

– Так вот, этот матрос перед тобой.

– Не может быть! – моему деланному изумлению не было предела. Вот те крест!

Фантазия Гордея распалялась.

– И что было потом?

– А ничего, – бросив на меня разочарованный взгляд, продолжил дед, – приврал Леня. Это не он меня спас, а я его.

Гордей поднял указательный палец вверх и почти шепотом добавил:

– Вот я и думаю до сих пор, а что было бы, если не спас, по какой бы дорожке пошла Расея?

Тут его совсем развезло от собственной значимости. Забыв о ссоре с Ханной, он все более стал распалять свое воображение, но теперь уже в новой истории.

– Мне и с Михайлой Горбачевым довелось знаться, – попыхивая самокруткой, поделился он, – на Ставрополье в одной бригаде с ним работал.

– Он сухой закон вводил, а с вами в молодые годы, небось, попивал? – спросил я.

– Чего не было, того не скажу! – отрезал Гордей. – Не пил он, а вот за водкой мы его частенько в станицу посылали. Это было.

На мгновенье представив молодого Горбачева, бегущего на бригадный стан к нашему Гордею с бутылкой водки, я чуть было не рассмеялся, но не успел, дед в своем повествовании начисто взял быка за рога.

– Я и с Мао Цзэ-дуном был знаком, – поторопился он и уткнулся в меня немигающим взглядом. – Мы тогда через Хинган перевалили, а он приехал поздравлять нас с успешной военной операцией.

– А с Чан Кай-ши не приходилось встречаться? – поддел его я.

Дед по-прежнему напирал.

– С генералиссимусом? Как же, знал и его!

При каких обстоятельствах Гордей встречался с генералиссимусом Чан Кай-ши, узнать, однако, мне не пришлось, нас окликнула Марта, и мы пошли в дом.

Все хорошо знали о слабости Гордея приврать, как впрочем и то, что он прошел простым солдатом тылового обеспечения от Кубани до Берлина, а остальное время безвыездно прожил в хуторе. Но фантазия, сродни той, что была у лучшего враля всех времен и народов барона Мюнхгаузена, звала его в дали, к высотам, которые он не покорил.

Не всегда одна была в жизни и Марта.

– Конокрадом был ее муж, – как-то пояснила мне Ханна. – Хоть и казак был он из работящего роду, да, видно, кровь гдей-то цыганская прострелила, не мог пройти мимо хорошего коня. Натерпелась с ним Марта. Пил-то он в меру, но вот доставалось ей от него часто, крепкая рука была у Гришки, крутой нрав. Через это она и ребеночка потеряла, а другого бог не дал.

– Бить-то Марту за что было? Характера она смирного, да и хозяйкой, наверное, была каких поискать.

– Бить женщину всегда было за что. Так считали в старину, – вздохнула Ханна. – Как любили мужики, так и били.

– И куда же потом делся Гришка?

– Через страсть к хорошим коням и пришла к нему погибель, – ответила ворожейка. – Однажды он увел пароконку из предгорной станицы, его догнали и подстрелили.

– А что же ты, Ханна, в молодости Гордея к себе не приворожила? – в шутку поинтересовался я. – Люди говорят, что ты крепко умеешь это делать.

– Что ты, Батырушка! – всплеснула руками старушка. – Не бывает счастья от этого.

– А что же потом не простила?

– Гордая была, – с достоинством ответила Ханна.

– А как же для других ворожила?

– Вот те крест, не было этого, не шутила с любовью никогда, языки злые сплетничают! – отмахнулась она.

Былей и небылиц о ней в хуторе ходило много. Поговаривали, будто однажды бригадир колхозного отделения, в котором она работала, прервал пение женщин на току строгим окриком, а потом сам пел и танцевал всю ночь с чертями, которых якобы наслала Ханна.

– Пусть говорят, – в таких случаях соглашалась она. – Не боятся бога люди, пусть хотя бы меня или чертей страшатся.

Что до них, стариков, то в пору моей юности они уже не пели, разве что изредка под вечерок растягивал меха Гордей, да сникала, умирала его песня в пьяном говоре мужиков, как птица с надломленными крыльями.

В редкие дни, когда я возвращался домой, Ханна, как и в детстве, опекала меня.

– Али дурной глаз к тебе приложился, похудел, осунулся, – как-то подскочила она и увлекла во двор.

Я улыбнулся:

– Да брось ты, бабка, вся наша жизнь теперь под сглазом, бежим, остановиться не можем.

Я мало верил в премудрости ворожейного дела Ханны, но старался не обижать ее. Она же, усадив меня на стул, стала колдовать надо мной забавно, как гномик. Потом дала испить заговоренной воды. Я поперхнулся.

– Не веруешь, значит? – обиделась старушка.

– Верую, Ханна, верую, – как можно тверже ответил я.

– Тогда бес в тебя вселился, – и она, как шаман, стала бегать вокруг, делая тянущие движения сверху вниз, нашептывая молитву и заклиная: «Изыди, поганец! Сгинь, сила нечистая!».

Марта же, как и всегда, нагрузила меня баулами фруктов и овощей в дорогу.

И так, изредка окруженный их вниманием, я отдыхал душой, забывая о суетной жизни. Кем я был для них? Жившие с большой потребностью отдавать тепло, они, по горькой иронии судьбы несостоявшиеся матери и бабушки, спешили подарить его мне, не рожденному ими сыну и внуку. Так это было.

Но однажды пришла осень, и мои старушки-подружки собрались в дом престарелых. Первой решилась на это Ханна. Она долго уговаривала Марту, и та по мягкости характера согласилась. Проводы их получились грустными. Гордей, что-то изредка говоривший невпопад, вдруг с надеждой спросил:

– А что, Ханна, Марта, может передумаете, останетесь? Я вам кровли на хатках починю, дров к зиме наготовлю.

– Где ж ты раньше был? – без былой укоризны тихо ответила ему Ханна и поднялась.

Гордей, словно призывая на помощь гармонь, схватил ее, растянул, как в былые годы, и, выдохнув «Эх!», пробежался по клавишам. Но и это не помогло. Все было предрешено.