Метро 2033: На краю пропасти - Юрий Харитонов

– Что с ним? – спросил Воевода. Лицо мужчины вспотело от волнения за сына. Он стоял и нервно переминался с ноги на ногу, пока Разин склонялся над лихорадящим Митяем, укрытым кучей одеял. Закончив осмотр, Вениамин Игоревич поднялся и посмотрел на главу города. Чуть помолчал, не решаясь открыть рот, но все же выдавил:

– Скорее всего, вирусная инфекция. Жар, озноб, обильное потоотделение…

– Скорее всего? – Воевода побагровел. Он очень не любил, когда ходили вокруг да около. – А точнее можно?

– Вот, антибиотики, Юрий Сергеевич, – Разин протянул упаковку таблеток, вновь уходя от ответа. – Очень сильные. Достать практически невозможно, я, так сказать, хранил на крайний случай. И он, мне кажется, настал…

– Что с ним? – повторил Воевода с нажимом.

– Грипп, – соврал Разин. Он боялся признаться в том, что не способен точно диагностировать болезнь. Воевода очень остро реагировал на все, что происходило с сыном, и признаться в своей некомпетентности означало обречь себя на смерть в лучшем случае. В худшем – на прозябание в катакомбах вместе с остальными. – Эти антибиотики помогут непременно. Но советую не подходить к больному. – О том, что лекарство может не оказать нужного действия, Разин старался не думать. Смерть сына главы в любом случае скажется на докторе, и далеко не лучшим образом.

– Хорошо, – согласился Воевода, но тут же вновь встрепенулся. – Я знаю, из-за кого это! По стенке этого черта размажу! – Глава посмотрел недобрым взглядом на доктора. Тот уже понял, о ком идет речь, но возражать побоялся. – Крикни мне Грома, Разин.

***

Вонь застилала все вокруг. Забивалась в рот, нос, душила, терзала, заставляла кашлять. Хотелось умереть, но уж точно больше не чувствовать ее. Смердящую людскую вонь – за семнадцать лет жизни Яра настолько сильно въевшуюся в душу, что невозможно просто избавиться от нее или отгородиться. Она внутри, так глубоко, что точит юношу, перемалывает, перекраивает, делает похожим на остальных.

На тех, кто копошится за свободными грязно-брезентовыми занавесками, живущими собственной жизнью. Кто-то прошел – они колышутся, кто-то ткнул локтем – бугрятся, а дети вообще любят их, постоянно теребят, заворачиваются… Словно не противно дотрагиваться до этой бесконечно-заскорузлой, просаленной тысячами рук ткани.

Гулкий звук чьего-то голоса. Он буравит, он с треском расползается в черепной коробке, щелчками. Словно это и не человек говорит, а насекомое стрекочет глубоко в банке под глухой пластиковой крышкой. Как и все остальные в этом сраном и никчемном мире, ополчились, обвились, нависли со своей раздувшейся моралью, которая после двадцати лет безумств, жестокости и травли не стоит и ломаного гроша. Бесконечно далекая, нереально изогнутая, скрученная, завязанная в тугой узел жалкого прозябания – мораль просто исчезла, поизносилась, и теперь вместо лика Святой Матери на этом изодранном лоскутке людской мысли проступило лицо самой смерти. Ее печать была на всем вокруг. От облезлых, больных, но озлобленных серых падальщиков, до ребенка, который, лежа в колыбельке, уже махал третьей рукой или неестественно вывернутой ладонью, напоминающей морскую звезду…

Все вокруг пульсировало, сжимаясь и набухая, и Ярос не понимал, что происходит. Пот крупными каплями стекал по телу, разъедал кожу и солоноватыми струйками скатывался вниз, на мокрую простыню. Одеяло тоже увлажнилось, и, сколько юноша ни старался укутаться потеплее, у него не получалось. Отсыревшая грубая ткань, наоборот, помогала болезни запускать холодные руки озноба глубоко внутрь человека. Губы высохли, а жажда с каждым вздохом лишь усиливалась, словно некто бросил внутри губку, впитывающую в себя все, что было в человеке…

Лихорадка взяла верх к утру, дав возможность измученному человеческому телу и душе немного отдохнуть. Теперь же Яр будто шел по раскаленной пустыне, ноги увязали, песок терзал плоть, а тело налилось болью, и внутри поселилось нечто огромное и мучило теперь человека, разрывая на части…

Он этого не знал, но вирус активизировался, и, как следствие, медленно, клетку за клеткой, начал изменять человека…

Утром стоны привлекли внимание соседа, шестидесятилетнего дедка Антипа. Но, как только тот увидел молодого человека, покрытого потом, с пепельно-серой кожей, со стенаниями метавшегося по койке, тут же исчез за занавеской. Даже воды не принес!

К девяти утра, когда колокола часовни дали сигнал всему трудоспособному населению к работе, у Яроса свело конечности. Он скорчился и застонал от боли, не мог разогнуться, чтобы встать и набрать воды. Через полчаса, когда мышцы расслабились, в комнату влетел Гром в сопровождении двух бойцов. Приказал одеть юношу, так как тот не стоял на ногах. Ярослав так и висел, словно грузный мешок, на руках мучителей, пока они тащили его до полигона – места для тренировки молодых стрельцов. Народ выходил из своих закутков, но сказать хоть слово против либо никто не решался, либо просто не хотел. Яр кожей чувствовал усиливающуюся ненависть к себе, точно взгляд мог эту ненависть передать на расстоянии.

Перед глазами все расплывалось, ноги безотчетно следовали за бойцами, но чаще просто волочились по земле. Холодный воздух поздней осени, когда первый снег пытается накрыть землю, но силой своей еще не может соперничать с температурой поверхности, окутал Яроса, оказал живительное воздействие на человека, но лишь на мгновение. Через секунду жар ударил в голову, и картинка внутреннего двора расплылась перед глазами, превратилась в нечто серое. Наверху, снизу, вокруг. Просто размазанное пятно, в котором очень трудно было угадать что-то или кого-то.

Через некоторое время его швырнули на холодную грязную землю. Яр не успел выставить руки, как погрузился лицом в вонючую жижу. Холодно, противно, липко. Трясущимися руками он оттолкнулся от земли, попытался поднять тело, налившееся тяжестью, но они заскользили, и юноша вновь рухнул лицом в грязь. Ярос с силой выдыхал воздух, чтобы земля не попала в нос, так как во рту ее было уже полно. Не было ни омерзения, ни гнева, ни страха… ничего, лишь желание поддаться этой темноте, в которую пыталась превратиться серая действительность.

– Вставай! – его кто-то схватил за шкирку, встряхивая.

Яр уже не понимал, кто и зачем, он повис на человеке, пытавшемся его поднять. Но и тому не удавалось удержать Яроса. Они вместе скользили, словно на коньках, кружились в странном, убогом танце и, наконец, упали…

– Вставай, сученыш! – холод немного привел его в чувство. Он понял, что гул, раздававшийся кругом, – это не колокольный звон, а голос Грома. – Мы с тобой еще не закончили! Слышишь, сукин сын? Вставай, говорю!

Несколько ударов в бок ботинком. Яр расплылся в улыбке – в жуткой, но честной: то ли удары были слабыми, то ли это так казалось.

– Вставай, урод!

И он поднялся. Медленно, шатаясь, из последних сил посмотрел на Грома, яростное лицо которого закрыло полнеба. Ненавистное лицо.

– Еще раз хоть что-то вякнешь Митяю, я тебя лично покромсаю и скину в Колокшу вслед детишкам-уродцам. Ясно?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Человек измененный (лат.).