Изумруды Кортеса - Франсиско Гальван

Алонсо де Авила только что возвратился из поездки в Санто-Доминго, и Кортес подарил ему драгоценности и хорошую энкомьенду — губернатор всегда старался подобным способом приобретать себе новых сторонников.

Итак, Кортес и Сандоваль провели довольно долгое время в беседе. Меж тем стало совсем поздно, почти все приглашенные разошлись. Губернатор, простившись со своим капитаном, поднялся наверх в опочивальню и стал укладываться спать, стараясь все делать тихо, чтобы не потревожить супругу, которая наверняка уже уснула. И вдруг в темноте раздался его крик:

— Скорей, огня, огня! Ради всего святого, кажется, моя жена умерла!

Служанки Ана и Виоланта, которые уже улеглись спать, вбежали полуодетые, с зажженными свечами. Донья Каталина лежала поперек кровати, а по полу были рассыпаны золотые монетки из ожерелья, которое она надевала на праздничный ужин.

На крик примчался Сандоваль, который еще не успел покинуть дворец, появились Антонио де Киньонес, мажордом Кортеса Диего де Сото, сбежались и другие слуги. При виде усопшей все перекрестились, потрясенные этой неожиданной смертью. Кортес обратился к де Сото:

— Немедленно отправляйся к брату Ольмедо, пусть он подготовится к совершению церковных таинств над моей усопшей супругой. Затем отправь сообщение моему свояку Хуану о смерти его сестры, только пусть он не смеет появляться здесь.

Мажордом был явно удивлен тем, что губернатор даже при таких трагических обстоятельствах не отменил свое распоряжение о высылке Суареса. Видя это, Кортес пояснил:

— В последнее время дон Хуан был главным виновником недоразумений, которые омрачали нашу супружескую жизнь, он все время плел интриги, и я не желаю больше терпеть его присутствие — даже на похоронах доньи Каталины.

На рассвете брат Ольмедо и чиновники королевского казначейства осмотрели тело и установили, что на шее умершей остались темные пятна, как если бы она была задушена. Пошли слухи (их распространяли все те же известные люди), что ее убийцей был не кто иной, как сам Кортес. Меж тем губернатор хотя и не любил свою супругу, пока она была жива, но теперь искренне оплакивал ее и носил по ней траур еще много лет. А в тот злосчастный день он заперся в комнатах, чтобы никто не видел его скорби, и в отчаянии бился головой о стены — так велико было его горе.

Никто не решился открыто обвинить Кортеса. Многие уверяли, что донья Каталина была подвержена глубоким обморокам и нужно было прилагать немало усилий, чтобы вернуть ее к жизни. Об этом знали те приближенные, которым порой доводилось приводить в чувство донью Каталину во время ее астматических припадков. Сам же Кортес ни слова не сказал ни о смерти своей жены, ни о том, пришлось ли ему той ночью трясти ее, растирать и бить по щекам, пытаясь привести в сознание. Однако большинство, и в том числе прибывшие служители аудиенсии, были уверены, что на шее доньи Каталины действительно остались следы пальцев губернатора, который изо всех сил старался спасти ее, но тщетно.

Позже, когда звезда губернатора закатилась, его свояк, воспользовавшись этим, обвинил его в убийстве. Состоялся суд, который, впрочем, не нашел никаких доказательств его вины. Но все же это несправедливое подозрение так и осталось пятном на репутации Кортеса: ведь многие убеждены, что дыма без огня не бывает. Мои записки как раз и призваны пролить свет на это дело: я-то знаю, что на самом деле произошло той ночью, однако, с вашего позволения, не стану раскрывать сразу все карты, чтобы читатель мог и дальше с интересом следить за рассказом и шаг за шагом узнавать всю правду об истинных причинах смерти доньи Каталины, казначея Альдерете и о других беззакониях, к которым дон Эрнан не имел никакого касательства.

Возвращаясь к описываемым событиям, надо сказать, что когда тело доньи Каталины перенесли с кровати, между простынями обнаружился огромный, размером с кулак, и искуснейшим образом ограненный изумруд в форме розы. Виоланта Родригес, служанка доньи Каталины, отдала его Кортесу, посчитав, что он принадлежал умершей сеньоре. Губернатор тоже мог бы так подумать — ведь украшений у его покойной жены было великое множество, — если бы не тот очевидный факт, что найденная драгоценность была обработана тем же мастером, который огранил изумруд в форме рыбы, тот самый, что был найден у пленного Сикотепека.

Глава VIII,

в которой рассказывается о том, как Кортес тайно беседовал с Сикотепеком и как этот последний раскрыл тайну происхождения изумрудов и рассказал кое-что о заговоре, который замышляли некоторые испанцы, причем в числе этих заговорщиков были и весьма знатные особы

Дон Эрнан вошел в подземелье, где в кандалах содержали Сикотепека, и, после того как они остались наедине, если не считать переводчицы доньи Марины, специально приглашенной Кортесом ради такого случая, стал расспрашивать заключенного о происхождении изумруда в форме рыбы, который нашли у него при пленении.

Сикотепек удивился тому, что губернатор вновь проявляет интерес к этому камню, о котором уже шла речь на первом допросе, и вообразил, что испанцем движет просто-напросто алчность.

— Не понимаю, почему вас так интересует этот камень, который вы прежде рассматривали с таким пренебрежением, — произнес индеец, сопроводив свои слова высокомерным жестом, одним из тех, которые столь свойственны туземцам, особенно знатным и особенно когда они подвергаются унижениям.

— У меня есть на то причины. Обстоятельства складываются так, что мне необходимо знать об этом как можно больше, и если вы расскажете все, что вам известно, то окажете мне огромную услугу, — любезно отвечал ему Кортес.

— Я не собираюсь оказывать вам никаких услуг, потому что я для вас злодей и преступник, хуже того — дикий зверь, закованный в цепи, которые, впрочем, ранят не столько мое тело, сколько мою гордость, — заявил Сикотепек.

— Я могу освободить вас от цепей, что совсем не трудно, — сказал Кортес, направляясь к двери, чтобы позвать тюремщика, — но не от обязанностей перед его императорским величеством, который теперь является владыкой этих земель. И завоевал он их не силой оружия, но силой истинной веры в Господа нашего Иисуса Христа, хранимой Папой Римским. Не кто иной, как сам Господь, сделал Индии энкомьендой испанской короны.

Сикотепек ограничился презрительным жестом, не утруждая себя ответом губернатору, который меж тем освободил от колодок его руки и ноги. Тогда огромный, рослый индеец встал лицом к лицу с Кортесом, едва достававшим ему до плеча. Было похоже, что туземец вот-вот ухватит испанца за грудки.