Кабачок нью-фаундлендцев - Жорж Сименон

— Не знаю, с кем вы уже говорили. Но теперь я должен сказать все. — Он волновался, и так сильно, что можно было принять его слова за бред. — Это неслыханно! Вы не знали мальчишку. Худой как щепка, и при этом одет в куртку, скроенную из старой штормовки отца. В первый день он боялся, плакал. Потом… Как бы это сказать? Стал мстить, делал всякие глупости. Это понятно в его возрасте, правда? Вы знаете, что значит «дрянной мальчишка»? Таким он и был: два раза я заставал его, когда он читал письма, которые я писал своей невесте. И он нахально заявлял мне: «Это твоей шлюхе?» В тот вечер… Я думаю, что капитан расхаживал взад и вперед, потому что слишком нервничал и не мог заснуть. Море довольно сильно волновалось. Время от времени волны перекатывались через борт и обливали железо палубы. Но все-таки это был не шторм. Я находился от них метрах в десяти. Расслышал только несколько слов, но видел их фигуры. Мальчишка наскакивал на него, как петух, смеялся. А капитан втянул шею в воротник куртки, засунул руки в карманы. Жан Мари говорил со мной о «моей шлюхе». Наверное, он так же шутил и с Фаллю. Голос у него был пронзительный. Я помню, что расслышал такие слова: «А если я скажу всем, что…»

Я эту фразу понял только потом. Он разузнал, что капитан прячет у себя в каюте женщину. И был очень этим горд. Он хорохорился. Он был злой, сам того не сознавая.

И тогда случилось вот что: капитан размахнулся, чтобы дать ему пощечину. Мальчишка, очень верткий, увернулся от удара, крикнул что-то — наверное, снова пригрозил рассказать…

А рука Фаллю ударилась о ванты. Он, наверное, сильно ушибся. Гнев душил его. Басня о льве и комаре… Он забыл всякое чувство собственного достоинства. Погнался за мальчишкой. А тот вначале убегал, смеялся, а потом пришел в панику.

Кто бы случайно ни появился на палубе, всякий мог услышать, разом узнать все. Фаллю обезумел от страха. Я видел, как он схватил Жана Мари за плечи, но вместо того чтобы держать его, толкнул вперед.

Вот и все. Бывают такие роковые случайности. Голова его ударилась о кабестан. Я услышал пугающий звук, глухой удар. Череп…

Ле Кленш провел руками по лицу. Он был смертельно бледен, по лбу его струился пот.

— В эту минуту волна хлынула на палубу, так что капитан склонился над совершенно мокрым телом. В тот же миг он увидел меня. Я, конечно, забыл спрятаться. Я сделал несколько шагов вперед. Успел еще увидеть, как тело мальчишки скорчилось, потом застыло — движение, которого я никогда не забуду. Убит! И как глупо! А мы смотрели, не понимая, не в силах принять то ужасное, что совершилось.

Никто ничего не видел и не слышал. Фаллю не смел дотронуться до мальчишки. Я ощупал ему грудь, руки, треснувшую голову. Крови не было. Раны тоже. У него просто раскололся череп.

Мы оставались там, быть может, минут пятнадцать, не зная, что делать, понурые, с оледеневшими лицами, и брызги порой хлестали нас по лицу.

Капитан стал другим человеком. Казалось, он надломился. Наконец он заговорил ровным, бесстрастным голосом:

— Экипаж не должен узнать правду. Иначе дисциплине конец.

И он в моем присутствии поднял мальчишку. Надо было сделать только одно движение. Послушайте, я помню, как он большим пальцем начертил ему крест на лбу. Тело, унесенное морем, два раза ударилось о судно. Мы оба все еще стояли в темноте. Не смели смотреть друг на друга. Не смели говорить.

Мегрэ раскурил трубку и крепко сжал черенок зубами.

Вошла медсестра. Оба они посмотрели на нее такими отсутствующими глазами, что она смутилась и пролепетала:

— Нужно смерить температуру.

— Сейчас!

И когда дверь за сестрой закрылась, комиссар спросил:

— Тогда-то он и заговорил с вами о своей любовнице?

— С того момента он никогда уже не был прежним. В сущности, он, вероятно, не сошел с ума, но что-то с ним было не то. Сначала он тронул меня за плечо. И прошептал: «Все из-за женщины, молодой человек!» Меня лихорадило. Мне было холодно. Я не мог удержаться и не смотреть на море, в ту сторону, куда унесло тело. Вам говорили, как выглядел капитан? Маленький, сухой, с энергичным лицом. И говорил он короткими, рублеными фразами: «Вот. Пятьдесят пять лет… Скоро на пенсию… Солидная репутация… Кое-какие сбережения… Кончено… Все погибло… Из-за мальчишки, который… Верней, из-за девки…»

И так вот ночью глухим, яростным голосом он обрывками рассказал мне все. Женщина из Гавра. Женщина, которая, должно быть, немного стоила. Но он уже не мог без нее обойтись. Взял ее с собой. И в ту же минуту у него появилось ощущение, что ее присутствие станет причиной трагедии. Она была здесь. Она спала.

Радист не находил себе места от волнения.

— Не помню, что он мне еще рассказывал. У него была потребность говорить о ней.

— Капитан не имеет права устраивать скандал, из-за которого может потерять авторитет.

— Мне и сейчас слышатся эти слова. Я впервые был в плавании, и теперь море казалось мне чудовищем, которое поглотит всех нас. Фаллю приводил мне примеры. В таком-то году один капитан взял с собой любовницу. Из-за этого на борту начались такие драки, что трое матросов не вернулись из рейса.

Дул ветер. Волны одна за другой обдавали нас брызгами. Иногда волна лизала нам ноги, скользившие по жирному металлу палубы.

Капитан не сошел с ума, нет. Но это был уже не прежний Фаллю.

— Только бы закончить рейс, — твердил он, — а там увидим.

Я не понимал, что он имел в виду. Вот такой, фанатически преданный долгу, он казался мне одновременно и достойным уважения, и странным.

— Не надо, чтобы знали матросы. Капитан всегда должен быть прав.

Нервы мои были болезненно напряжены. Я не мог ни о чем думать. Мысли путались у меня в голове, и в конце концов это превратилось в какой-то кошмар, который я переживал наяву. Я без конца писал письма невесте, но я был разлучен с ней на три месяца. Мне не знакомы были такие волнения… И когда он говорил мне: ее тело, я краснел, сам не зная почему.

— Больше никто на борту, кроме вас двоих, не знал правды о гибели Жана Мари? — медленно спросил Мегрэ.

— Никто.

— И по традиции капитан прочел заупокойную молитву?

— На рассвете. Погода была туманная. Траулер скользил в ледяной мгле…

— Матросы ничего не сказали?

— Бросали косые взгляды, шептались. Но Фаллю был решительнее, чем когда-либо, говорил очень резко. Он не допускал никаких реплик. Сердился, если кто-нибудь, как ему казалось, не так на него посмотрел. Испытующе глядел на матросов, словно стремился угадать, не зародилось ли у них подозрение.

— А вы?

Ле Кленш не ответил. Он протянул руку, взял стакан воды, стоявший на ночном с голике, и жадно выпил его.

— Вы кружили вокруг капитанской каюты: хотели видеть ту женщину, которая до такой степени выбила Фаллю из колеи? Это было на следующую ночь?

— Да. Я на мгновение встретился с ней. Потом заметил, что ключ от радиорубки подходит к его каюте. Капитан был на вахте. Я вошел к нему в каюту…

— Вы стали ее любовником? Лицо радиста помрачнело.

— Клянусь, вам этого не понять. Вокруг царила такая атмосфера, которая не имеет ничего общего с повседневной реальностью. Этот мальчишка… И церемония накануне… И все-таки, когда я думал о ней, передо мной возникал все тот же образ женщины, не похожей на других, женщины, которая сумела настолько изменить мужчину, сделать его не похожим на самого себя. Она лежала полуобнаженная…

Ле Кленш густо покраснел и отвернулся.

— Долго вы оставались в каюте?

— Может быть, часа два. Уже не помню. Когда я вышел, в ушах у меня шумело. Капитан стоял за дверью. Он ничего мне не сказал. Просто смотрел, как я вышел. Я чуть не бросился перед ним на колени, чуть не закричал, что это не моя вина, чуть не попросил у него прощения. Но у него было ледяное выражение лица. Я ушел. Вернулся в радиорубку. Я боялся. С этой минуты я всегда носил в кармане заряженный револьвер, потому что был уверен: Фаллю собирается убить меня.

Но он больше никогда не сказал мне ни слова, кроме служебных распоряжений. Да и то большей частью пересылал их мне в письменной форме. Я хотел бы получше объяснить вам все, но я не способен на это. Каждый день становилось все труднее и хуже. У меня было такое впечатление, что о происшедшем все знают. Главный механик тоже бродил вокруг каюты капитана. А тот сидел там взаперти целыми часами.

Матросы смотрели на нас вопросительно, тревожно. Они угадывали: что-то стряслось. Сто раз я слышал, как они говорят о дурном глазе. И у меня было только одно желание…

— Естественно! — проворчал Мегрэ. Наступило молчание. Ле Кленш смотрел на комиссара глазами полными упрека.

— Десять дней подряд погода была плохая. Я болел, но думал только о ней. Она… Не могу вам сказать, как мне было больно. Да! Вожделение, от которого мутит, от которого плачешь и бесишься. Она называла меня своим большим мальчишкой. Совсем особенным, немного хриплым голосом. И я перестал писать Мари. Я предавался мечтам: убежать с этой женщиной, как только мы прибудем в Фекан…