В зеркале забвения - Юрий Рытхэу

Зайкин помолчал, собираясь с мыслями.

— Я так думаю… Эти теперешние предприниматели, банкиры, словом, как их еще называют, «новые русские», тоже не дураки. В конце концов все равно допрут: никакая, даже самая мощная, охрана не является гарантией безопасности. Гарантия безопасности должна быть общегосударственной, для всех. Поймут, что выгоднее давать деньги государству, чем на оплату собственных охранников. Принять такие законы, чтобы насилию не оставить места в обществе, чтобы самым высшим законом и всей мощью государства охранялась частная собственность. Чтобы не было нищих, обозленных неудачников и бомж, ей, готовых на любое преступление..

— Да, с такой программой вам можно смело идти на выборы в члены Государственной Думы, — усмехнулся Незнамов.

— Слушайте дальше, — нетерпеливо продолжен Зайкин, покраснев не столько от выпитого джина, сколько от собственной речи. — Как-то я разговорился тут с одним датчанином. Он неплохо объяснялся по-русски. Так вот он говорит, что у них в Дании государство забирает в качестве налогов почти половину заработанных денег. И платят они безработными такое пособие, что им вполне хватает на сносную жизнь. Многие вообще годами, а то и всю жизнь предпочитают ничего не делать… Удивило это, конечно, меня. Ведь наша пропаганда что твердила? Сказал ему, что это, конечно, безобразие. Отдавать добровольно половину своего заработка! Правда, у них бесплатное здравоохранение, образование… Но кормить бездельников! А он мне говорит: все равно это выгоднее и разумнее, чем позволить им выйти на улицы с нашим ленинским лозунгом — грабь награбленное. И я подумал: в этом есть мудрость. Зачем, ему революция, беспорядки, если у него крыша над головой, еда и на выпивку остается?

— Поэтому наши политики зачастили в Скандинавию, хотят перенять их опыт построения социализма, — заметил Незнамов.

Общаясь с Борисом Зайкиным, он все больше проникался к этому маленькому, лысому человеку какой-то особой симпатией, иногда появлялось странное ощущение, будто они давным-давно знакомы. Когда Зайкин, разомлев от выпитого, пускался в воспоминания о своей молодости, о жизни в громадной коммунальной квартире с железными трапами-лестницами, о своей теще-командирше над туалетами Московского вокзала, Незнамов вдруг ловил себя на мысли, что многое словно пережито им самим, знакомо ему.

— Когда я пришел из армии, — рассказывал Зайкин, — это случаюсь в пятьдесят четвертом, мы с Тоней первым делом поженились. Тогда не было такой пышности — Дворцов бракосочетаний и проездов на машине с лентами по городу к Петру Первому, на Стрелку Васильевского острова. Зато свадьбу нам теща устроила грандиозную. Гостями были представители всех знаменитых туалетов. Среди них настоящими аристократами считались работавшие на Невском, у Литейного, возле Мойки, на Фонтанке… Жаль, хорошие были туалеты, — с ностальгическим выражением заметил Зайкин. — Теперь в иных открыли торговые заведения, даже ресторанчики. Сейчас скажи об этом кому-нибудь из посетителей такого подвальчика — мигом аппетит отобьет!

— Юра, проснись! Скорее!

Валентина растормошила мужа. Из-под двери с журчанием текла вода.

Не сразу ощутив холод, Гэмо рванулся к двери, распахнул ее, и его чуть не сбило хлынувшим в домик потоком.

Подхватив сына, Валентина встала на кровать и смотрела на прибывающую воду:

— Мы тонем, Юра! Надо что-то делать!

Внимательно поглядев на поток, Гэмо спокойно сказал:

— Все, вода больше не прибывает.

— Откуда она? — Валентина с ужасом смотрела, как муж, разбрызгивая воду, собирал разбросанные на столе-двери рукописи.

Единственный, кому нравилось наводнение, был Сережка. Он радостно кричал, хлопая в ладошки:

— Вода! Вода!

Выбрались с чемоданом на улицу. Огромные сугробы, окружавшие всю зиму домик, осели, посерели, потеряв ледовый глянец, и обильно таяли под горячим весенним солнцем. Пока добрались до твердой дороги, окончательно промочили ноги.

— Куда поедем? — спросила Валентина.

— Пока на Невский, в издательство, — подумав, сказал Гэмо.

Оставив в сквере перед Казанским собором Валентину с сыном, Гэмо поднялся на шестой этаж. Всегда добрая и улыбчивая, редактор Маргарита Степановна хрипловатым от волнения голосом сказала:

— Пусть жена с сыном идут сюда!

Она заставила Валентину разуться, сбегала к директорской секретарше и притащила стакан горячего чаю. После короткого совещания с директором и его звонков в Союз писателей и в горком комсомола было найдено решение: Гэмо с семьей пока поселятся в гостинице «Октябрьская», а там видно будет, что делать дальше.

Однако в гостиницу вселиться оказалось не так-то просто. Несмотря на так называемую броню от городского комитета комсомола, администратор, изучив паспорта, сказала:

— Вы жители Ленинграда?

— Да, — ответил Гэмо.

— Я не могу поселить вас.

— Почему?

— Потому что вы жители Ленинграда…

— Ничего не понимаю, — пробормотал Гэмо. — Чем так провинились жители Ленинграда, что им нельзя жить в гостинице?

— Гостиница поэтому и называется гостиницей, что она предназначена для иногородних, для гостей! — строго сказала администратор.

Пришлось Гэмо снова звонить в издательство, там созванивались с комсомолом, оттуда звонили в гостиницу. Появился директор и что-то сказал дежурному администратору. Она с интересом глянула на Гэмо, попросила паспорт. Заполняя какие-то бумаги, она сказала:

— Вы поселяетесь в виде исключения… Можете проживать не больше месяца.

Но Гэмо и Валентина уже не слушали ее, спеша на второй этаж. Номер состоял из двух комнат: большой гостиной с огромными окнами, выходящими на площадь, и небольшой спальни. Еще была ванная, вся белая, с блестящими никелированными кранами, с горячей и холодной водой. Валентина тут же раздела ребенка, наполнила ванну. Гэмо с нетерпением ждал, пока жена с сыном насладились горячей ванной, потом сам забрался в нее и долго нежился, пока вода совсем не остыла. Оказывается и Валентина, коренная ленинградка, впервые соприкоснулась с этим прекраснейшим изобретением цивилизации. Чистые, умиротворенные, они улеглись на две широченные деревянные кровати.

— Сначала я подумала, что грех тратить такие деньги, а потом решила: а пусть! — сказала Валентина, — надо и этого попробовать. Деньги уйдут, а память об удовольствии останется.

Валентина вдруг вспомнила, что рядом, в огромном доме, что впритык стоял к гостиничному зданию, живет ее подруга.

— Я с ней вместе работала в конструкторском бюро в Гипрогоре.

Она сходила за подругой, к вечеру появился Коравье, и устроили в номере пир.

Коравье, никогда не мывшийся в ванне, несколько раз окунался в теплую воду, выходил оттуда закутанный в большое полотенце, выпивал и снова уходил в теплый пар.

— Как в тундре! — восхищался он. — Летом бывают такие дни, когда стоит жара и маленькие озерца нагреваются до самого дна… Правда, на самом донышке всегда остается лед… Лежишь в такой теплой воде, а рядом вышагивает журавль.

Коравье всегда умел выискивать в чукотской жизни такое, что было лучше здешнего. Сидя за столом, он ухаживал за Антониной, подругой Валентины, подливал ей водку, вино и хвалил закуску:

— Вот берите ветчину… Знаете, когда убивают моржа, из него тоже делают нечто подобное. Только это называется копальхен…

Польщенная вниманием, Антонина широко улыбалась, прикрывая ладонью кривые зубы, и тихо охала:

— Как интересно!

— Значит, — продолжал рассказ Коравье, — снимают шкуру вместе с жиром, потом внутрь кладут мясо, сердце, печень, делают нечто наподобие колобка, но только огромного размера, килограммов на сорок, и кладут в подземное хранилище. И вот в середине зимы, в морозный солнечный день, открывают эту яму, которую обычно прикрывают лопаточной костью кита, и такой дух разносится вокруг!

Гэмо, внимательно слушавший рассказ своего земляка, глотнул слюну. Он вспомнил, как острым топором он отсекал от кымгыта ровные куски, проложенные зеленой, острой на языке плесенью, клал в рот и жмурился от наслаждения.

— Это главная еда чукотского человека! — веско произнес чисто вымытый и захмелевший Коравье.

Он явно старался понравиться Антонине, но делал это как-то неуклюже, невольно выставляя себя в смешном и невыгодном свете. Почему-то принялся рассказывать о том, что в яранге туалетов нет и все делается на виду у всех обитателей мехового полога.

— Зато летом — красота! Сидишь где-нибудь за кочкой, а рядом ходит журавль!

Этот журавль у него присутствовал всегда: и ранним утром, и в полдень, и поздним вечером, когда последние лучи солнца гасли на вершинах Хатырских гор. Коравье явно тосковал по родине и часто жаловался другу, что слишком долго вынужден пребывать в университете. Он часами пропадал в библиотеках и с грустью признавался земляку, что утверждения университетских преподавателей и статьи в советской исторической печати о том, что русские землепроходцы мирно шествовали по тундре и ледовому побережью, мягко говоря, не соответствовали действительности. Гэмо и сам знал об этом из устных исторических преданий. Но, как оказалось, существовали дореволюционные историки, которые жестоко критиковали царскую колониальную политику. Он прочитал книгу Серафима Шашкова «Исторические очерки», где завоевание Русской Аляски описывалось совсем не так, как повествовал в своих лекциях историк Николай Николаевич Степанов. Русские казаки буквально вырезали алеутское население, сваливая трупы в море. Волны и морские течения доносили мертвые тела до самой Камчатки. Огнем и мечом насаждалась русская православная вера. Так как в казацких отрядах отсутствовали женщины, то насильственное пленение женщин, временное сожительство и насилие были делом обычным.