Воспоминания о школе - Джованни Моска

— Синьор Моска, вот фольга Мартинелли.

— Спасибо, синьорина. Но вы уверены, что Мартинелли заслуживает вашей доброты? Если я не ошибаюсь, вы говорили, что собирались отдать ему фольгу в конце года?

— Да, но он стал заниматься, учит стихи…

— Но я слышал, что он носится по двору и что от него всегда много шума…

— Да, но…

Бедная синьорина Марини. Она чуть было не сказала: «Да, но сейчас же весна…», но она, верно, боится этого слова и тут же опускает глаза, которые подняла было, чтобы взглянуть на меня. Не нужно было мне дарить ей столько цветов. Что я наделал…

Она теперь ходит на высоких каблуках. Одевается по-прежнему в черное, но волосы немного завивает. На ногтях чуть-чуть розового лака. Что же я наделал… Она ведь и понятия не имеет, что цветы нужны были для того, чтобы заполучить назад фольгу Мартинелли.

Из окна виден кусок голубого неба, в котором время от времени порхают ласточки.

Мартинелли получил назад свою фольгу и, сияя от счастья, крепко прижимает ее к сердцу — теперь он снова богач из богачей.

В классе ни звука. Я не знаю, что бы еще сказать. Я очень надеюсь, что она не станет улыбаться. Для нее же будет лучше… Но нет, она медленно поднимает глаза, смотрит на меня (зачем, ну зачем я дарил ей эти цветы?), веки у нее дрожат… она улыбается… Боже, какая она страшненькая, когда улыбается… Нет, она никогда, конечно, не выйдет замуж, бедная синьорина Марини…

— Тихо, ребята! — кричу я.

Да они и не разговаривали совсем, просто мне захотелось разрушить это грустное очарование и не видеть перед собой этой улыбки.

— Синьорина Марини, благодарю вас от лица Мартинелли, который самый настоящий хулиган и совершенно не заслуживает такой доброты с вашей стороны.

Улыбка мгновенно исчезает с губ, но не все так просто с надеждой в сердце.

— Нет, что вы, Мартинелли совсем не хулиган. Он заслужил. До свидания, синьор Моска.

Она уходит. Она, похоже, поняла, почему Мартинелли так страдал без своей фольги. Те цветы заставили ее все понять.

Теперь группа продленного дня — настоящий рай для ребят. Они играют, бегают, даже забираются на дерево, и учительница ничего им не запрещает. Мартинелли чеканит свои монетки и без помех покупает на них заколдованные замки, белых крылатых коней, семимильные сапоги, сияющие доспехи…

Кто знает, может быть, синьорина Марини, отдавая Мартинелли фольгу, оставила один лист себе и теперь у нее есть несколько невесомых монеток, чтобы купить на них свою мечту…

Тот угол, где она в полдень ждет ребят, больше не темный: теперь она одета во все светлое. А я продолжаю дарить ей цветы. Вчера мальчишки мне их не принесли и я послал за цветами в лавочку. Я буду продолжать так до конца учебного года. Потом я уже больше ее не увижу, потому что уйду с этой работы.

У нее же, у бедной Марини, навсегда останется память о том молодом учителе, который каждый день дарил ей цветы. Она никогда не узнает, что цветы эти были не для нее. И много лет спустя, снова вся в черном, с прямыми волосами, на низких каблуках, тихая, никому не заметная, она будет ждать детей в своем темном углу и думать, что был в ее жизни один учитель, который, наверное, ее любил, и где-то он сейчас? Но с детьми она будет по-прежнему добра. И будет задавать им учить наизусть:

Так благородна, так она чиста,Когда при встрече дарит знак привета,Что взору не подняться для ответаИ сковывает губы немота…

А в ящике стола будет лежать золотая монетка, легкая-легкая, на которую она когда-то купила себе мечту, единственную прекрасную вещь в своей жизни.

Золотая монетка, сделанная из фольги, отобранной много лет назад у Мартинелли.

XIII. Адриана Корачини

На дереве, которое растет на школьном дворе, несколько дней назад распустились первые листочки. Такого свежего нежно-зеленого цвета, какой можно увидеть только в самые первые дни весны. Чудо это длится всего ничего: начавшись на рассвете, едва доживает до заката, и за это короткое время есть, может, час, минута, миг, в который оно полностью раскроет свой секрет. Мы даже смотрим на эти маленькие листочки с осторожностью и, конечно же, не решаемся до них дотронуться, настолько хрупкими они кажутся. Глаза еще не успевают ничего заметить, а вот сердце — оно уже не то, что минуту назад. Но уже завтра на него опять словно бы ляжет тень, а о свежем и нежном чуде останутся только воспоминание и сожаление… Редкие листочки пробиваются на темных, голых пока веточках, и даже в тени кажется, будто их заливает солнечный свет.

Чудо, длящееся всего одно мгновение, короткое и хрупкое, как невинность, которая начинает исчезать в тот самый миг, когда заметишь ее в ясных глазах ребенка, и совсем скоро у тебя тревожно сожмется сердце, когда эти ясные сейчас глаза впервые затуманятся.

Кто-то постучал в дверь. В класс заходит или, скорее, влетает, едва касаясь ножками земли, Адриана Корачини, ученица пятого «В». Это имя вышито красными нитками на ее белом фартучке. Худенькая девочка со светлыми волосами, косички перевязаны голубыми ленточками. Глаза тоже голубые, но я едва успеваю это заметить, потому что она тут же их опускает при виде мальчишек. Не поднимая глаз, она произносит, как выученный урок:

— Синьор маэстро Моска, учительница пения ждет всех во дворе, чтобы начать репетицию хора. Не хватает только вашего класса.

Мальчишки хохочут, пихают друг друга локтями, глядя на девочку, но сразу же тоже опускают взгляд. Антонелли, в самом конце класса, тот вообще покраснел.

Только Мартинелли глядит прямо на нее и улыбается. Сегодня с утра он принес мне целый букет маргариток, но одну решил оставить себе и воткнул ее в петельку на форме, как раз напротив сердца.

Попрощавшись, Адриана Корачини удаляется, так же легко и невесомо, как вошла, ни разу не подняв глаза, только чуть-чуть поправив бантики на косичках.

Дверь за ней закрывается, но Мартинелли продолжает смотреть в ее сторону и улыбаться.

Мы опоздали на репетицию хора. Учительница пения уже стоит напротив детей — мальчики слева, девочки справа. Высокая, костлявая, одетая во все черное, очки то и дело сползают вниз по ее длинному носу, но шнурок, закрепленный на петельке пиджака, не дает им упасть, так что они раскачиваются, как маятник. Дети обожают смотреть на это. Кто знает, почему учительницы пения, такого прекрасного предмета, должны быть такими некрасивыми?

Я выстраиваю своих ребят рядом с другими классами, в то время как учительница сверлит меня негодующим взглядом. Я делаю вид, что очень огорчен. Взмах дирижерской палочки, очки падают вниз, раскачиваясь:

«О солнце, ты свободно и радостно встаешь…» — песня, которую через несколько дней школьный хор должен представить на суд синьору инспектору и синьоре директрисе.

День подходит к концу. Все окна во дворе распахнуты. Заходящее солнце освещает только последние, на самом верху. Песенка поднимается ввысь и присоединяется к кружащимся и поющим в небе ласточкам. Но пение птиц не мешает хору. Хорошо различимы высокие голоса девочек и чуть более низкие — мальчиков.

Все мальчишки одеты в голубую форму. В первом ряду на голубом фоне ярким пятном выделяется белая маргаритка Мартинелли, который улыбается девочкам, но больше всего — Адриане Корачини. Адриана улыбается ему в ответ и не сводит глаз с маргаритки. Дерево уже в тени, но листочки словно все еще освещены солнцем. Мне кажется, что в хоре голосов я различаю два самых чистых — голоса Мартинелли и Адрианы Корачини.

— Молодцы, хорошо спели.

Учительница, похоже, довольна. Она уже представляет себе, как синьор инспектор и синьора директриса, сидя на первом ряду в красно-золотых креслах, будут одобрительно кивать головами во время пения.

Очки снова вернулись на нос.

Мальчишки смотрят на девочек, смеются, перешептываются. Я вижу, как Криппа делает нечто, совершенно ему не свойственное: поправляет рукой свои вечно растрепанные волосы. Спадони рукавом вытирает перепачканный в шоколаде рот. Вентурини, стесняясь, прячет свою свежеобритую голову за головами одноклассников.

Девочки тоже взволнованы: смеются без причины, смотрят украдкой на мальчиков, без конца поправляют одежду, прически, ленточки, свои голубые банты на белых фартучках.

Только Мартинелли и Адриана Корачини смотрят прямо друг другу в глаза и улыбаются.

Крыша школы стала малиновой: солнце потихоньку забрало свои краски.

Дирижерская палочка вновь взмывает вверх, очки снова сползают вниз.

«О солнце, ты свободно и радостно встаешь…»

Еще один, последний прогон, и учительница уходит, держа спину прямо, словно кол проглотила.

Солнце уже зашло. От него осталась лишь тонкая полоса на красном еще небе, сиреневатые тени уже опустились на лица. Воздух легкий и прозрачный, как всегда весенними вечерами. Голоса звонко разносятся в легком воздухе. Ласточки уже не поют, а кричат.