Подселенец - Марк Элгарт

Доктор уехал. А за ним и шишка областная.

Митрофаныч ещё два дня умирал, маялся. Борода от слюны слиплась, дряблые мышцы под кожей, как канаты, натянулись, выгнуло его всего, даже бабки, которые по зову душевному с умирающими сидят, а потом того в последний путь собирают, перепугались и батюшку из соседнего села (той же Денисовки, кстати) вызвали, хоть Митрофаныч, ненадолго придя в сознание, им это настрого и запретил.

Приехал батюшка. Отец Иннокентий человек очень интересный был. Правду говорят, что из больших грешников самые правильные праведники получаются. Когда-то давно звали отца Иннокентия Михаилом Задворским и прочили ему большое спортивное будущее. В браке с железякой, штангой в народе прозываемой. Все первенства брал и даже чемпионаты некоторые. Но — надорвался однажды. Хотя со стороны это и незаметно было, но понял Миша, что штангу ему больше не тягать. Благо время интересное было — 92-й год, то есть люди с Мишиной статью и внешностью были востребованы как никогда. И стал потенциальный олимпийский чемпион Михаил Задворский бандюком с погонялом Миня Утюг. Дел натворил он тогда — на три Уголовных кодекса хватит. А потом случилось кое-что. Это когда Миню и двоих братанов его мочили в упор из четырёх "акээсов", порвали на клочки рабочий "пассат", друзей — тоже в куски, а на Мине ни царапины не осталось. Перевернулось что-то тогда в Мишиной душе, обратился он к Господу. Так понемногу и батюшкой стал.

А ведь такой поп, как отец Иннокентий, дорогого стоит. Разные к нему люди приезжали, из тех же дачников ольховских, у которых домишки не одну сотню тысяч буржуинских денег стоят, — и те без совета и дружеского участия не уезжали никогда. Потому как отец Иннокентий, хоть и поп, конечно, душу бандитскую понимал, как свою, и с советами не ошибался. Епитимьи, правда, накладывал суровые: одному бизнесмену посоветовал дорогу к храму, а заодно и ко всей Денисовке отремонтировать, другому — школу местную в порядок привести, компьютеры разные и прочие наглядные пособия прикупить, третьему — в больницу областную оборудование поставить. И не спорили с ним никогда, потому как обладал отец Иннокентий статью уж очень внушительной и оставшимся от старой профессии исключительным даром убеждения.

Только вот с Митрофанычем промашка у Иннокентия вышла. Почти час он в избе у умирающего просидел, потом вышел — красный весь, как кумачовая ленточка на лацкане Ильича, ненароком забредшего на субботник, — плевался долго, а потом отбыл в родную Денисовку.

А старик всё никак помереть не мог. Метался по кровати, по'том исходил, кричал несвязно, но никак не мог преставиться. Только пальцем, кривым, узловатым, с отросшим уже, как у покойника, ногтем, в потолок тыкал. Тут из дальнего какого-то скита родственница его приехала неожиданно. Сестра, наверное. Это только кажется, что в России, в самом центре её, глухих, мало кому известных мест не осталось, — хватает их. Те же скиты, или деревни старообрядческие — полно всякого.

Вот и сестра, или кем она там Митрофанычу приходилась, только в деревню заглянула, на страждущего зыркнула, так сразу за помощниками послала. Но на селе-то люди все занятые, особенно летом, это вам не зима, когда делать особо-то нечего, так что достались ей в помощники несколько местных забулдыг, которые только тем и жили, что друг другу самогон продавали, а потом вместе и пили. А старуха эта — страшная такая, сухая, как палка, вся в чёрном, только глаза горят — приказала местным молодчикам потолок над дедовой кроватью разобрать, ни больше ни меньше. Так дурацкое дело нехитрое, опять-таки ломать — не строить, быстренько старые брёвна топориками поддели и в сторону отвалили.

Почти в ту же минуту преставился Митрофаныч. Только дёрнулся пару раз, дугой выгнулся, пену изо рта пустил — и обмяк. И сразу стал похож на того, кем и был — очень старого дедушку с морщинистым лицом, длинной седой бородой, какого-то маленького, несерьёзного.

Сестра-старуха на местных бабок прикрикнула, распоряжения раздала и отбыла обратно к себе в скит или куда там ещё — никто её не спрашивал. Вроде была — и нету. А есть мёртвый старичок, которого похоронить нужно по-любому, но…

Отец Иннокентий Митрофаныча отпевать отказался наотрез. По большому счёту невелика беда: при советской власти почти никого не отпевали, но Иннокентий вообще в бутылку полез. Запретил Митрофаныча на кладбище местном хоронить. Но тут уж при всём батюшкином авторитете и уважении к его заслугам попа послали куда подальше. Просто прикинул местный глава администрации, какие люди в своё время к Митрофанычу наезжали, а ну как на могилку наведаться соберутся? И что увидят — холмик в поле?

Так что решено было хоронить Митрофаныча на местном кладбище, за общественный счёт. А пока чисто обмытый и наряженный в парадную белую рубашку труп Митрофаныча дожидался своего последнего путешествия в простеньком, обитом зелёным сукном гробике, неудобно примостившемся на старом столе в родной избе.

Может, и были у Митрофаныча высокие покровители, только никак они себя пока не проявили. Вообще изба покойника пустовала — никто не приходил попрощаться, не сидел у изголовья, словно приготовили к похоронам и забыли. Даже бабки, что старика в последний путь собирали, разбежались куда-то. Странную картину представляла комната, где лежал труп Митрофаныча: ни икон, которых в доме отродясь не водилось, ни лампадки, даже свечка в связанных жёлто-синих пальцах покойника гореть отказывалась. Может, это и напугало бабок-плакальщиц больше всего, но и тех в избе не наблюдалось — дело вообще невероятное.

Ни о вскрытии, ни о гриме каком-то речь вообще не шла. Нижнюю челюсть Митрофаныча по старинке прихватили марлевым бинтом, чтоб не скалился, а на глаза положили древние, царские ещё пятаки — кому ж приятно, когда покойник тебе из гроба подмигивает? Эти-то пятаки и навели бедового Костяна, из хулиганского любопытства подглядевшего в подслеповатое окошко за покойником, на мысль.

— Ты колдуна нашего видал, да? — поинтересовался он у Виталика, когда пацаны по обыкновению своему сидели в кустах на огороде виталиковской бабки.

— Это помер который? А то, видал, конечно, — откликнулся Виталик.

— Да я не про живого, — отмахнулся Костян, — я про трупешник евонный.

Покойников Виталик, как и любой двенадцатилетний пацан, не жаловал и постыдного в этом ничего не видел: вокруг живых хватает, чтоб на них любоваться. О чём и сообщил товарищу.

— То-то и оно, — согласился Костян, — но вот я подзыркал. И знаешь чего? Здоровенные такие медяки на глазах у деда лежат. Цены в них, если по деньгам, и нет вовсе, но не в бабках дело. Мне старуха одна говорила как-то, юродивая одна возле церкви… Ну, если честно, не мне говорила, а другой такой же дурочке, я просто мимо проходил. Так вот, сказала она, что в пятаках с глаз колдуна-покойника сила великая, кто такой пятак заныкал и при себе носит, по жизни фартовым будет, и ни нож его, ни пуля не возьмут. Понял, о чём я?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});