Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения - Владимир Злобин

Он стал писать стихи. И это было его настоящее призвание. Сначала он примкнул к передовому течению, к так называемым футуристам, о чем свидетельствуют его два первых сборника, изданных в 1914 г., «Близнец в облаках» и «Сестра моя жизнь» в 1917 г. Потом, в возрасте более зрелом, он от них отрекся. Кроме этих двух первых сборников, существуют еще четыре: «Темы и вариации» (1923 г.), «1905 год», «Лейтенант Шмидт» (1927 г.) и «Второе рождение» (1932 г.). Из прозы известны изданная в 1931 г. «Охранная грамота» и вышедшая у Галлимара[197] вместе с французским переводом «Доктора Живаго» «Опыт автобиографии». Вот и все. А затем «Доктор Живаго» и новые, еще не изданные стихи. Кроме того, он переводил Шекспира и «Фауста» Гёте.

Он жил в Москве и встречался со всеми своими «знаменитыми» современниками. Он знал Белого, Блока, Брюсова, Бальмонта, Ходасевича, Есенина, Маяковского, Балтрушайтиса[198] и многих других, менее славных, о которых упоминает в своей автобиографии.

В 1935 г. он приезжал в Париж на антифашистский конгресс. Его здоровье было очень расшатано. Он чуть ли не год страдал бессонницей и был на краю психического расстройства. Вернувшись в Россию, он совершенно ушел от общественной жизни, от невыносимого уродства советской действительности. Жил переводами, и его уже стали забывать, как вдруг… Теперь его не забудут.

Этот номер был уже в печати, когда пришло известие, что Пастернак от Нобелевской премии отказался. К этому вопросу я еще вернусь. Но «отказ» Пастернака, конечно, ничего по существу не меняет. Причины его всем понятны.

С Шаховской в России[199]

В сущности, эта по-французски о России написанная книга Зинаиды Шаховской не для французов и вообще не для иностранцев. Понять и оценить ее можем только мы, русские.

Иностранцы нам не доверяют, хотя упорно в этом не признаются. Им кажется, что мы судим о том, что произошло и происходит с нашей страной и с нашим народом, с узкой национально-классовой точки зрения. Свидетельства Уэллса, Эррио или Поля Рейно[200], как бы эти свидетельства далеки от истины ни были, имеют в глазах европейцев то преимущество, что исходят от «своих». Если европеец скажет, что в России свобода, а Шаховская будет утверждать обратное, то поверят не ей, а своему брату европейцу. У него же о России свое давно сложившееся мнение, и едет он в эту дикую страну прежде всего, чтобы убедиться в своей правоте. И убеждается — почти всегда. На этот счет большевики мастера — «дирекция не останавливается ни перед какими расходами».

Но бывают, конечно, исключения, и даже блестящие, как, например, Карл Болен[201], б<ывший> американский посол в Москве. По свидетельству Шаховской, он отлично знал русский народ, его слабость и его силу, и путать палачей с жертвами, как это до сих пор делают многие иностранцы, ему не случалось.

И, однако, свидетельства иностранцев — друзей России не всегда встречают у них на родине тот живой отклик, какой, казалось бы, можно было ожидать. А если пребывание иностранца в Советском Союзе затянулось на долгий срок (в большинстве случаев по не зависящим от него обстоятельствам — в концентрационном лагере, например) и к тому же он научился по-русски, он у себя на родине как-то естественно попадает в положение, во многом схожее с положением русских эмигрантов. По крайней мере в том, что касается его русского опыта, с ним так же мало считаются, как с нами.

Правда о России не нужна никому. Именно не нужна, а не то, что неизвестна.

Первое впечатление от Москвы, где Шаховская родилась, довольно безотрадное.

«Я не узнаю мой народ!» — восклицает она.

В этом городе, столице Советского Союза, — ни одного горожанина. Какой-то чудовищный колхоз, бесконечная толпа рабочих…

Но вот интересное наблюдение. «Нигде не чувствовала я с такой силой, как в Москве, — признается Шаховская, — этой давящей атмосферы всеобщего затаенного недовольства. Оно, казалось, парило над толпой, над домами, над всем городом…»

Недовольна вся страна, весь народ. Но причина не экономическая, не материальная или не совсем материальная. Как бы тяжелы ни были условия жизни в Советском Союзе — это пустяки по сравнению с царящим там гнетом.

Шаховская отмечает, что больше всего поражали советского обывателя — «человека толпы» — ее рассказы о нашей здешней свободе. Она казалась чем-то абсолютно невероятным, и были случаи, когда Шаховской не верили.

Другое наблюдение, тоже очень интересное: отношение между властью и народом. Шаховская не слыхала ни разу, чтобы кто-нибудь сказал: «наше правительство», «наш Хрущев», как некогда говорили в Германии «наш фюрер» или «наш дуче» в Италии. Всегда «они». Но зато можно было услышать: «наша война», «наша победа», «наш Жуков».

Но вот явление, пожалуй, наиболее отрадное: длящееся почти полвека сопротивление народа коммунистической пропаганде, которая его так и не одолела. Этой «непроницаемости» Шаховская придает большое значение, и она права. Народ, сохранивший, несмотря на систематическое «промывание мозгов», независимость суждений и живость ума, способен на многое, в частности на совершенную и окончательную ликвидацию в своей стране советской системы.

Она, кстати, уже началась — в одной пока области.

Что Церковь в России восстановлена — известно всем. Но не многие знают, что она восстановлена трудами и на средства рабочих и крестьян. В государстве, для которого Церковь — вечный враг, присутствие обновленной Церкви — несомненная победа народа над безбожной властью. Правда, русская Церковь пока бесправна, единственно, что ей разрешается, — это совершать богослужение, но уже по этому началу можно судить о перемене в народном сознании. Восстановлена иерархия ценностей. Если бы этого чуда не случилось, об освобождении России нечего было бы и думать.

Бесправна русская Церковь, однако, не потому, что слаба, а наоборот, от своей громадной и все растущей силы. Со слабой Церковью коммунисты не боролись бы, не боялись бы ее. Но чем они больше ее притесняют, тем неотступнее преследует их призрак конца. Одна открытая в Москве церковь с одним молящимся для советской власти в тысячу раз страшнее всех голодных бунтов, вместе взятых.

Духовное возрождение русского народа теперь уже не остановит никто и ничто. Рано или поздно оно приведет — не может не привести — к освобождению России от всех ее врагов — внутренних и внешних.

Очень интересно то, что говорит Шаховская о книжном голоде в России. Он существует, несмотря на громадное количество издаваемых там книг и журналов. Но казенные издания русского читателя не интересуют. Он не покупает советских книг. Зато разрешенные наконец переводы Александра Дюма и Жюля Верна разошлись в несколько дней, как разошлась бы любая не советская книга. И официальная критика не преминула эту «демонстрацию» отметить.

У букинистов — народ всегда. Ищут дореволюционные издания, старые журналы, даже учебники. И какая радость, когда находят потертый томик «Золотой библиотеки» или приложение к журналу «Природа и люди».

Книги серьезные, но бесполезные с точки зрения советской пропаганды, как, например, недавно вышедшая «Цивилизация скифов», печатаются в ничтожном количестве экземпляров (приблизительно 1500) и мгновенно расхватываются. Из выбранных Шаховской по каталогу 15 книг не оказалось в продаже ни одной. И часто ей случалось посылать советские издания в Россию из Парижа. Знаменитое же советское издание Библии, которым так хвастались большевики, в продажу вообще не поступило. Его пришлось послать в Москву отсюда.

В конце своей книги Шаховская описывает один случай, который нельзя забыть и который весьма символичен. Привожу его не без задней мысли.

Однажды совершенно неожиданно русскому матросу в форме удалось, неизвестно каким образом, проникнуть в одно иностранное посольство.

Он был очень возбужден и хотел говорить с послом. Ни один из служащих посольства по-русски не понимал. Но прежде всего матроса надо было скрыть от работавших в посольстве советских служащих. Его увели в отдельную комнату, где с помощью словаря старались понять, чего он хочет.

Он просил о праве убежища, говоря, что его жизнь в опасности. Было совершенно ясно, что помочь ему нельзя. Но страх, толкнувший его на отчаянный шаг, слова, какие он выбирал в словаре, — производили впечатление.

На все, что ему говорили, он в поисках ответа судорожно листал словарь, и его палец неизменно останавливался на тех же словах: страх, право, справедливость, опасность, свобода! И опять: опасность, справедливость, свобода…

Бедный матрос.

Новые «Освободители»[202]