Притворяясь нормальной. История девушки, живущей с шизофренией - Эсме Вэйцзюнь Ван

конфликтов или вообще какую-либо подготовку по обращению с психически нездоровыми студентами. Я легко могу представить себе этот сценарий: коп, дежурная по кампусу, входит в общежитие, зная только, что какая-то студентка взрезала себе запястье. Среди ее соседок по общежитию царит хаос, спровоцированный алкоголем, снежной бурей и мелодраматичным членовредительством одной из них.

Периодические анализы крови необходимы при приеме депакота – лекарства, которое мне прописали в Йеле, – не только для отслеживания его уровня в крови, но и для проверки состояния печени. До весны 2002 года мою кровь проверяли несколько раз. Никто никогда не говорил мне, что что-то не так.

За пару недель до весенних каникул я стала меньше спать. Образовавшееся на месте вечерней усталости пространство заполнилось деятельностью. Мои мысли проносились, точно сообщения в бегущей строке, и мне хотелось бегать, а не ходить; я молотила кулаками дерево в Кросс-кампусе, содрогаясь от распиравшей меня энергии. Поначалу эта активность принесла желанное разнообразие после периода, когда я нуждалась в 15 часах сна в сутки. Однако, как бывает в большинстве маниакальных эпизодов, эта мания быстро стала неконтролируемой: мои мысли перестраивались, принимая бессмысленные, неистовые формы, и вскоре я совершенно перестала спать. Если кто-то это и заметил, то держал свои наблюдения при себе, хотя К. тревожился и высказывал свое беспокойство вслух. Я говорила ему, что мой диагноз – биполярное расстройство, но для него эти слова были пустым звуком. У него не было не только опыта, чтобы понять, что на самом деле означает эта болезнь, но и никакого плана действий на случай чрезвычайной психиатрической ситуации.

Из истории задержания студентки с шизофренией: «Полицейская схватила меня за капюшон толстовки и швырнула на пол. Она наступила на мою шею тяжелым ботинком и угрожающе поднесла к лицу перцовый баллончик…»

После безумного подъема наступил спад. Мои мысли вернулись к самоубийству: вся моя жизнь была отмечена недугом и депрессией, и не было никаких причин думать, что в будущем что-то изменится. Я была уверена, что моя судьба – вечная депрессивность, хотя одна только прошлая неделя наглядно доказала, что это убеждение ошибочно. Мое ви́дение оставалось близоруким и смутным, даже после того как я исписала два тетрадных листа «плюсами» и «минусами» решения навсегда покончить с этой жизнью. Список «минусов» оказался длиннее списка «плюсов», но я понимала, что со мной беда.

Примерно в это время мне позвонили из медицинской лаборатории поликлиники для студентов, чтобы сообщить результаты анализа крови. Это меня удивило, поскольку прежде мне оттуда никогда не звонили. «С вашей печенью все в порядке, – сказала лаборантка, – но знаете ли вы, что у вас в крови ни разу не было терапевтического уровня депакота?»

Когда я услышала это, шум в моей голове поутих, превратившись в то, что в терминологии аффективных расстройств называют «смешанным эпизодом». Такие эпизоды случаются, когда человек ощущает симптомы и маниакальной, и депрессивной фаз – например, в период ажитированной депрессии[27]. Это состояние считается опасным, если человек склонен к самоубийству. Личности с тяжелой депрессией будет трудно собрать достаточно энергии, чтобы спланировать и реализовать самоубийство, но человек с тяжелой депрессией и зарядом норэпинефрина в крови достаточно безрассуден, чтобы сделать и то и другое. Похоже, моя врач так и не скорректировала прием депакота до терапевтической дозы, пока я была на ее попечении. Преодолеть ее некомпетентность я не могла. Если ее это не волновало, то почему я должна хотеть продолжать жить, когда это так трудно – быть живой? Самоубийство казалось мне хорошим решением, и все же, несмотря на предупреждения не пересказывать свои суицидальные мысли йельским психиатрам, я пошла со своими списками «за и против» в Департамент психической гигиены. На самом деле я не хотела умирать. В департаменте меня направили в отделение неотложной помощи, и, когда дежурный психиатр узнал об этих списках, меня отправили в YPI. Привязывать не стали – это сделали только в следующий раз, после передозировки, – но посадили в машину «Скорой помощи». Медсестра из Департамента психической гигиены уверяла, что в больнице меня встретит мой лечащий врач. Но она так и не приехала.

Самоубийство казалось мне хорошим решением, и все же я пошла обсудить это решение в Департамент психической гигиены Йеля.

После недели пребывания в YPI я достигла компромисса с деканом и главой психиатрического отделения: я могу остаться в Йеле, если моя мать приедет и будет жить со мной за пределами кампуса до конца учебного года. (Услышав об этом плане, подруга, которая знала мою семейную историю, хмыкнула: «А я-то думала, они хотят, чтобы тебе стало лучше!»)

Моя мать жила со мной в маленькой квартире с двумя спальнями, расположенной недалеко и от моего колледжа и от улицы с шумными барами. Наши отношения постепенно выправлялись, в отличие от моего состояния. В перерывах между занятиями я отмокала в ванне; поскольку горячая вода бывала в этой квартире нерегулярно, мать носила кипяток кастрюлями, грея воду на плите. Она готовила тайваньские блюда из лапши. Расписывала затейливые медицинские таблицы на бумаге для акварели. Звонила моему психиатру, когда я, рыдая, корчилась на полу.

Каким-то образом я дотянула до конца тот год. Провела лето вдали от Йеля, дома, в Калифорнии, а потом вернулась в университет осенью, когда там было еще жарко и влажно, как во рту больного лихорадкой. Я была потрясена случившимся и больше всего на свете хотела быть в норме.

Я до сих пор пытаюсь выяснить, что такое «быть в норме». Существует ли нормальная версия меня под оболочкой расстройства? Например, человек, у которого диагностировали рак, прежде всего и главным образом является здоровым человеком. На онкологическом жаргоне люди описывают нечто, «вторгающееся» в них, а потом они «борются» с раком. Никто никогда не говорит, что сам человек – это рак или что он становится этой болезнью. Зато говорят, что человек маниакально-депрессивен или шизофреничен, когда у него проявляются эти заболевания. На курсах взаимного обучения меня учили говорить, что я – человек с шизоаффективным расстройством. «Терминология с человеком на первом месте» предполагает, что где-то там, за этим расстройством, есть человек без галлюцинаций, бреда и кататонии.

Но что, если его нет? Что происходит, если я вижу свое беспорядочное сознание как фундаментальную часть самой себя? Ведь оно на самом-то деле сформировало мой способ жизнеощущения. Если говорить о процентах моего жизненного срока, то я провела достаточную часть этой жизни с шизоаффективным расстройством, чтобы рассматривать его как доминантную силу. И если верно выражение «Я мыслю, следовательно, существую», то,