Горячая купель - Петр Смычагин

— Видишь ли, Юра, прежде чем просить рекомендации, я перебрал в уме многих коммунистов, думал о них. И все это — хорошие люди. Конечно, есть у них какие-то недостатки, но это серьезные, честные, смелые люди, без мелочной трескотни. А вот на Крюкове я запнулся.

— Постой, постой! Ты рекомендации уже взял?

— Взял.

— А заявление не подал?

— Нет еще.

— Крюков тебя остановил?

В это время впереди солдаты других рот стали выходить на дорогу и выстраиваться в колонну.

— Строиться! — негромко скомандовал Седых.

Гусев и Батов поднялись, перешагнули через канаву, но так и остались на обочине вне строя. Батов хотел что-то возразить, но Гусев остановил его, раздраженно и быстро заговорил:

— Ты что же, друг, серьезно считаешь партию чем-то вроде райского уголка? Так?

— Да нет, Юра...

— Ты считаешь, что в партии должна быть тишь да гладь! — палил Гусев, не слушая лепета Батова. — Тебе надо вычистить, выбелить партию, чтоб ты туда гостем вошел? Чтоб никакими Крюковыми не пахло?

— Да нет же, Юра...

— А не угодно ли самому заняться такой черной работой? Кто же должен все это делать? Кто должен бороться за чистоту партии? — и сам себе ответил: — Настоящие коммунисты должны это делать!

Так все, что вертелось в голове Батова, часто не находя ответа, в беседах с Гусевым становилось на свои места.

Время перевалило за полночь. Разговоры в колонне притихли. Солдаты утомились, но, чувствуя локоть товарища, шли в строю рядами, хотя и неровными. Батов обратил внимание на резкие удары чьего-то котелка. Присмотрелся. Это котелок солдата Усинского стучит о приклад автомата, а солдат сильно хромает.

Усинского Батов узнал по-настоящему после Данцига, хотя в лицо запомнил со времени прибытия в роту. Это был тихий и до странности скромный человек. На близоруких глазах всегда носил очки, не снимая их даже на время сна.

Узкое лицо с маленьким остреньким носиком и тонкая шея делали его если не жалким, то смешным. Взгляд серых глаз всегда какой-то отсутствующий, и кажется, что юноша постоянно думает о чем-то своем, недоступном для окружающих. Он мог часами сидеть, стоять или идти, ни с кем не обмолвившись ни словом. В такое время он решительно ничего не видел и не слышал и находился так далеко от реальной действительности, что вернуть его на землю обычно удавалось не сразу. Батов знал, что перед уходом в армию Усинский учился в университете, изучал какие-то древние языки.

— Усинский! — довольно громко сказал Батов. — Усинский! — еще громче повторил он. Седых обернулся назад, давая понять, что так громко говорить нельзя. — Толкните его там, что ли! — попросил Батов.

Милый-Мой двинул Усинского в бок.

— А? — встрепенувшись, спросил тот. — Что?

— Командир взвода никак не дозовется, — внушительно шептал Милый-Мой. — Спишь ты, что ли?

— Нет, — сказал Усинский, — нет, я слушаю.

— От котелка грому много, — сердито сказал Батов. — Что с ногой? Почему хромаешь?

— А это еще со вчерашней ночи... Не знаю... не разувался.

Он дернул котелок по слабо затянутому ремню, отодвинул его от приклада и успокоился.

Был тот час, когда перед началом рассвета чуть-чуть начинает румяниться восток. Тихо. Ни ветерка. Звезды покойно смотрят с высокого, еще темного неба. Это как раз то время, когда сон бывает милее всего на свете.

Несколько ночей солдаты не спали, отдыхали лишь утрами часа по четыре. А когда сильно хочется спать, движение — не такая уж большая помеха: ноги делают свое дело, руки — свое, а мозг спит на ходу.

Ведущие остановились. Ряды начали налетать друг на друга. Впереди, в третьей стрелковой роте, вдруг раздался короткий крик: «И-а-а!». Потом послышалась ругань вполголоса, сдержанный шум...

Оказывается, солдат нес ручной пулемет на плече не так, как полагается, — стволом кверху, а положив его через плечо наперевес. И ствол угрожал идущему сзади. Задний наткнулся на ствол пулемета, а его еще подтолкнули в спину...

Моментально возле третьей роты появились Пикус и Зина Белоногова. Пострадавшего тут же взяли в трофейную машину, тащившуюся в конце колонны.

— Тут еще один покалеченный есть, — объявил Милый-Мой, но Пикус и Зина прошли, не обратив на него внимания, видимо, посчитав его слова за неуместную шутку. Но откуда-то из-за толпившихся на дороге солдат вынырнула маленькая, точно игрушечная медсестра.

— Кто здесь еще пострадал? — спросила она звонким мальчишеским голосом.

— Да вот тут один ногу натер, — показал на Усинского Милый-Мой.

Девушка подошла к Усинскому и строго приказала:

— Разувайтесь!

Тот не стал разматывать обмотку, а только оттянул ее нижнюю часть, расшнуровал ботинок, снял.

— Я так и думала, — сказала девушка, — вы не умеете завертывать портянки. Позор! Товарищ младший лейтенант, — обратилась она к сидящему тут же Батову, — почему вы не научили своего солдата правильно обуваться? Чему же вы их учите?

— Это вы и есть Верочка? — спросил вместо ответа Батов, улыбнувшись уголками губ чрезвычайной строгости санинструктора.

Верочка заметила улыбку, нахмурилась, строго ответила:

— Я и есть. Только не Верочка, а сержант Шапкина.

— Очень приятно, товарищ сержант Шапкина...

— Что приятно? Не очень приятно, когда солдаты берут дурной пример со своего командира и не обращаются своевременно за медицинской помощью... Вот, полюбуйтесь, — говорила она, показывая на растертую до крови ногу солдата. — Разве нельзя было научить его правильно завертывать портянку? Разве нельзя было раньше принять меры? Ведь человек-то выйдет из строя!

Усинский, сидя на кромке канавы, совершенно безучастно смотрел на свою грязную растертую ногу. По его виду можно было подумать, что речь идет совсем не о нем. Верочка ловко наложила повязку, но не ушла до тех пор, пока Усинский не переобул вторую ногу, не перемотал заново обе обмотки. Солдаты шутили, а Верочка, как ребенка, учила их товарища обуваться и так ловко навернула на его ногу портянку, что Усинский заулыбался, глядя на собственную ногу: никогда он ее такой аккуратной не видывал.

— И чтобы всегда так было! — наказывала Верочка. — Вы проверьте, товарищ младший лейтенант.

— Слушаюсь, товарищ сержант Шапкина. — Батов умышленно делал ударение на фамилию, зная, что все в батальоне зовут ее только по имени.

— Вы только говорите — слушаюсь, а сами тоже два дня не являетесь на перевязку.

— Ой, да откуда это известно?

— Мне все известно. Вы думаете, Зине очень хотелось бегать за вами, чтобы сделать перевязку?

— Виноват, — сказал Батов и поднялся, чтобы идти в строй. — И рад доложить, что повязка больше не требуется. Я уже ее сбросил.

— А Зина об этом знает?

— Надеюсь, вы ей передадите?

Верочка подхватила с земли сумку и удалилась с независимым видом.

Полк снова шагал по дороге на запад. С востока рождалось все больше света, и теперь хорошо можно было разглядеть окружающие предметы. Улыбка, появившаяся на лице Усинского во время перевязки, так и застыла на его бледных губах.

— Братцы! Братцы! — почти закричал Боже-Мой. — Артиллерии-то сколько. Гляньте!

В редком лесу Батов заметил целую шеренгу крупнокалиберных орудий, очень похожих на настоящие. Но это были макеты, даже замаскированные сетками.

Потом они не раз встречали скопления таких же «танков» и даже один ложный аэродром.

14

В это утро полк остановился на дневку почти на старом месте, только теперь не на опушке, а в глубине редкого соснового леса. Сюда же ночью прибыл обоз.

Пока солдаты спали, среди сосен, недалеко от кромки леса, поднялась эстрада, наскоро сооруженная из свежих досок.

После обеда все потянулись туда. Эстрада — между соснами, а зал — целый лес! Мест на всех хватит. Приходи и садись, где стоишь. Можно даже прилечь — такого удобства и в театре не найдешь.

Зиночка Белоногова сидела рядом с лейтенантом Сорокиным, своим мужем. Зина сняла пилотку, распустив на плечи черные пышные волосы. Вся она — сияющая, праздничная, счастливая.

Конферансье довольно остро высмеивал врагов, легонько прошелся по союзникам за их непростительную медлительность с открытием второго фронта, забавлял слушателей веселыми рассказами из фронтовой жизни. С эстрады неслись песни в групповом и сольном исполнении. Прозвучал вальс «В лесу прифронтовом». Без него никак нельзя обойтись, потому что все это было именно в прифронтовом лесу. Дуэт исполнил новый вариант «Катюши», в котором имя девушки подменялось народным названием гвардейских минометов:

Расцветают яблони и груши,И плывут туманы над рекой.Это наши русские «катюши»Немчуре поют за упокой!

Но вот на эстраду вышла певица в красивом вечернем платье, в туфлях на высоком каблуке. Открытое нежное лицо, вьющиеся светлые волосы и приятный мягкий голос заворожили слушателей: