Горячая купель - Петр Смычагин

— Растолкуем общими усилиями! Чего тянуть, — как всегда, резко сказал комбат Котов, поводя орлиным взглядом в сторону Крюкова.

Или Крюков на самом деле не понимал состояния Батова, или, желая как-то оправдать свое поведение, делал вид, что не понимает. Он еще хотел что-то спросить, но Соколов опередил его:

— Прошу вопросы по существу, товарищи.

— Какие там еще вопросы! — вскочил на ноги Котов. — Биографию все слышали, она у него написана подробно. Остальное известно из рекомендаций, да и так знаем. Сейчас главный и самый верный критерий оценки человека — его поведение в бою. Дай бог каждому так действовать, как он в Данциге. К чертовой бабушке всякие придирки! У меня есть предложение — принять.

— Так, есть еще вопросы? — выяснял замполит.

— Нет! Нет! — послышалось из рядов. — Давайте кончать!

— Тогда кто желает высказаться?.. Поступило предложение принять товарища Батова кандидатом в ряды вэ-ка-пэ-бэ. Еще какие соображения будут?... Садитесь, — обратился он к Батову.

— Нет других предложений! — крикнул Седых.

— Принять!

— Знаем этого человека!

— Какие тут еще соображения!

— Разрешите мне! — выкрикнул среди шума Крюков.

Он не дождался, пока ему разрешат, и начал, неторопливо подбирая слова:

— Я предлагаю воздержаться от приема младшего лейтенанта, так сказэть, в кандидаты партии...

— По личной неприязни? — не выдержал комбат.

— Прошу не перебивать, — спокойно заметил Соколов.

— Повторяю, я предлагаю воз-дер-жаться. И совсем не по личным мотивам, капитан. — Крюков холодным взглядом стрельнул в комбата. — Кроме того, младший лейтенант — невоспитанный человек. Нарушает военную дисциплину, вступает в пререкания со старшими, грубит. В полк явился один, без команды, ночью. Подумайте хорошенько, товарищи коммунисты, кого вы принимаете в свои ряды. Надо еще проверить такое сложное, так сказать, стечение обстоятельств. Кроме того...

— Лучше скажите, почему задержана награда Батову? — вскипел Седых. — Я буду жаловаться.

— Я объясню, — милостиво согласился Крюков. — Кроме того, у вас в роте, старший лейтенант, все недисциплинированны, вместе с командиром роты. Это видно по вашему поведению здесь. А два ваших пьяных взводных командира увернулись от суда по делу Кривко только из-за счастливой случайности. Вот почему мною задержаны их наградные листы. Вам теперь ясно, старший лейтенант? И, наконец, он даже умудрился опоздать на свое первое, так сказать, в жизни партийное собрание. Скажите, товарищи коммунисты, кто-нибудь из вас опаздывал на свое первое собрание? А мы теряем время, ждем его...

— Ну, и могли бы не приходить и не ждать! — взорвался Котов. — У нас — батальонное собрание, обошлись бы без вас...

— Думаю, — продолжал Крюков, не обратив внимания на реплику, — думаю, что моих доводов будет вполне достаточно для полного обоснования моего, так сказать, предложения.

Он сел на свое место, достал большой носовой платок, вытер вспотевшее лицо и шею. Вокруг поднялся шум. Крюков не допускал мысли, что после его выступления среди присутствующих может найтись человек, способный опровергнуть его доводы.

Никаких опровержений действительно не последовало. Замполит поднял руку, призывая к порядку, дождался тишины и сказал:

— Мнения товарищей, кажется, вполне определились. Начнем голосовать или есть необходимость продолжить обсуждение?

— Голосовать!

— Прекратить прения!

— Ставьте на голосование!

— Ясно. Поступило два предложения: первое «за», второе «против». Голосуем по порядку...

Батов затаил дыхание: что скажут коммунисты? Они могут принять его, но могут и отвергнуть. Эх, лучше бы не позориться! Гусев-то правильно все объяснял, убедительно, да теперь, пожалуй, и сам не рад, что связался с таким...

— Кто за то, чтобы принять товарища Батова кандидатом в члены вэ-ка-пэ-бэ, прошу голосовать, — сказал замполит. Он было начал считать голоса, но увидел, что легче сосчитать тех, кто против, и прекратил счет. — Кто против?

Поднялись четыре руки...

Крюков растерянно оглядел серьезные, даже насупленные лица коммунистов батальона.

В глубине души Крюков признался себе, что неприязнь к Батову у него действительно есть, только не личная, как утверждал комбат Котов. Он отказывался понимать, как это — опытные коммунисты совершенно не принимают во внимание тягчайшие улики против младшего лейтенанта.

В штабе дивизии Крюков справлялся: выдавали ли направление Батову. Оказывается, выдавали, но и туда он прибыл без команды, тоже один. Неужели — еще случайность? Ну, могли же подкинуть разведчика с поддельным направлением! Свои подозрения Крюков высказал знакомому майору из отдела кадров дивизии, но тот, проверив направление Батова, посоветовал смотреть на вещи трезвее: муху принимать за муху, слона — за слона. Оставалось одно: обратиться в органы, которые специально занимаются такими загадками. Но это уж потом, если и командир полка не поддержит...

15

В нижнем течении Одер делится на два рукава. Западный, Вест-Одер, — довольно широкая судоходная река, а восточный, Ост-Одер, служит для сброса воды в море. По берегам насыпаны высокие, одетые в камень, дамбы. Они-то и не дают выплеснуться воде на обширную низину между рукавами.

Отступая, фашисты разрушили шлюзы в устье реки; и теперь, когда подует с моря, воду гонит назад. За короткую весеннюю ночь, если не стихнет ветер, из двух Одеров делается один, широкий. А вместо поймы видны лишь отдельные сухие бугорки, полосы дамб да редкие деревья, торчащие из воды.

Вот перед такой водной преградой стояли наступающие части Советской Армии. С севера из Свинемюндской и Штеттинской бухт пытались прорваться немецкие бронекатера, но наши артиллеристы не пустили их.

Бои в пойме продолжались уже не первые сутки. Противник вел огонь по переправам через Ост-Одер, мешал наводить мосты, а там, где они все-таки появлялись, стремился их разрушить.

Но на этот раз перед самым рассветом загремело так, что и бывалым солдатам показалось в диковинку. Немного севернее переправы, над рекой, выше сероватой мглы утреннего тумана то и дело взмывали разноцветные ракеты, и в их отсветах величественно клубился дым. Южнее невозможно было ни разглядеть, ни понять, что там делалось, — все скрывал сизый туман, только мелькали сполохи взрывов. А по верху все это перечеркивали красно-оранжевые стрелы снарядов гвардейских минометов. Позднее пошли наши бомбардировщики, выбрасывая свой груз на высоты за Одером. Там надолго смешалось все в дыму и копоти.

* * *

В лагере наступил обычный день. Солдаты чистили оружие, получали боеприпасы, набивали пулеметные ленты патронами. Старшина Полянов придирчиво осматривал амуницию, советовал, учил, приказывал. Он принес Усинскому сапоги, поставил их перед ним, сказал:

— На вот, примерь.

Усинский чистил пулемет и, как всегда, увлекся до самозабвения. Он протирал поворотный механизм, навернув на тонкую щепочку тряпку, и концом ее выковыривал грязь из самых недоступных мест. Не замечая старшины, Усинский старался заглянуть под поворотный круг, придерживая очки, мешавшие ему.

— Примерь, говорю! — повторил старшина громко и тронул его за плечо.

Усинский испуганно повернулся, увидел сапоги, заулыбался.

— Это мне, да? — спросил он быстро. — Мне, товарищ старшина?

— Тебе. Примеряй. А ботинки сдашь, понял?

— Все понял! — оживился Усинский. — Ох, и надоели мне эти обмотки, дьявол бы их побрал! — И, распутывая завязки, добавил: — Веревок не меньше, чем у лаптей.

— А ты над лаптем не смейся, — подал голос от своего пулемета Боже-Мой. — Лапоть, он тоже разный бывает. На праздничный лапоть поглядеть любо!

— Я, к счастью, не носил такой обуви, — ответил Усинский, сбрасывая ботинок, — даже не приходилось видеть. Только по картинкам знаю да на сцене издали видел. Извините, товарищ Боже-Мой, если я нечаянно задел ваши чувства.

— Чувствов к лаптю у меня никаких нету, — запротестовал Боже-Мой, — а обувка эта ста́ре твоего ботинка на много сотен лет, в ней мужик все революции прошел.

— А что, — спросил, усмехнувшись, Чадов, — бывали праздничные и будничные лапти? А парадных не бывало?

Боже-Мой раскладывал на масляной тряпке части пулеметного замка и не очень спешил с ответом.

— Видишь ли, — серьезно начал он, обращаясь только к Чадову, — будничный лапоть, он плетется из шести лык, и с одной подковыркой. Понятно, не так аккуратен. И веревочки у него мочальные, коротенькие, чтоб на работу недолго собираться, и онуча к нему — суконная либо старенькая холщовая... А праздничный, — оживился Боже-Мой, видно, многое напомнил ему этот рассказ, — праздничный лапоть плетется из двенадцати узеньких лычек, с двойной подковыркой, скрипит, что твой хромовый сапог! Веревочки у него длинные — изо льна либо из конопли. А портянки к нему — новые, холщовые, узором тканные. В такой скоро не обуешься. Вот и говорят, когда кто замешкается: чего ты как на свадьбу собираешься... Эх, как нарядишься!..