Горячая купель - Петр Смычагин

Вдруг все замерло. Только лес шумел, шлепались редкие и теперь уже совсем крупные капли дождя.

Полянов увидел капитана в золотых очках, стоящего с листом бумаги, который он держал обеими руками, но лист все равно трепетал, вырывался из рук.

— Именем, — очень громко крикнул капитан. Потом шум леса усилился, и Полянов видел капитана, как в немом кино. Капитан наклонялся над листом бумаги, пытаясь прикрыть его козырьком фуражки от капель дождя и лучше вглядеться в прыгающие буквы.

— Штрафной батальон... два месяца... — доносились обрывки фраз. Только теперь Полянов заметил: в отдалении, несколько правее стола и дальше, на бугорке, три солдата очень быстро копали яму саперными лопатами. Кольнуло и засосало под ложечкой, и тут же до сознания донеслось громкое слово «расстрелу». Или его повторил кто-то из слушающих, или оно донеслось из уст самого капитана — не понял.

Ветер несколько утих, голос майора стал слышнее. Расслышав слова «обжалованию не подлежит» и увидя, что капитан свертывает прочитанную бумагу, Полянов повернулся назад, толкая соседей. Задние ряды отхлынули. Самые крайние побежали к лагерю.

— Наза-ад! — зычно крикнул командир батальона Котов. — Вернитесь! Приговор будет приведен в исполнение немедленно, сейчас же. Никому не уходить!

Когда утряслась сутолока в задних рядах и старшина Полянов снова отыскал «сектор обзора» между пилотками, впереди уже не было видно ни капитана, ни красного стола. А там, где раньше копали солдаты, стоял Кривко без пилотки, без погон, без ремня. Обмоток на его ногах тоже не было. Из одного ботинка торчал угол белой портянки. Неестественно расширенные глаза метались, прося сочувствия и пощады. И, видимо, не найдя ни того, ни другого, Кривко рванул расстегнутую гимнастерку, вскинул руки...

Автоматчики закрыли его своими спинами. Воздух вспороли три короткие автоматные очереди, выпущенные залпом.

Передние начали подниматься, неуверенно становясь на отсиженные ноги. Задние хлынули к лагерю, толкая друг друга и стараясь скорее выбраться на свободу. Солдаты рассыпались по лесу — толпа вдруг сделалась невероятно большой. И не верилось, что полминуты назад она была такой маленькой.

Полянова многие обгоняли, и он, дождавшись тех, кто сидел впереди, спросил, удерживая за рукав первого попавшегося солдата:

— Командиров-то, командиров-то в штрафную, что ли, присудили?

— Да что ты, товарищ старшина! — ответил шустрый солдатик. Он жадно курил, и веснушчатое лицо его то и дело закрывалось густыми клубами дыма. — За что командиров-то? Крюков поливал на них, правда. Дак трибунал-то его не послушал. Разобрались.

— Это того солдата, друга расстрелянного, — в штрафную, — пояснил мимо шедший сержант. — А этого шлепнули правильно. Что мы, немцы, что ли?

— Пра-авильно, — вздохнул Полянов.

— Товарищ старшина! Товарищ старшина! — догоняя, кричал Локтев. — Запрягать нам приказано. Сейчас выступаем.

— Ну, дак запрягайте. Беги к лошадям да остальных там пошевели. Я только к ребятам забегу в роту.

Полянов, успокоенный словами незнакомых солдат, поспешил к своим. Несколько пулеметчиков, окружив картонное ведро, сидели возле него и ложками черпали загустевший кремовый мед.

— А-а! Уже нашли, жулики, — ласково сказал старшина. — Я ведь его в палатку ставил.

— Да палатка-то наша, — весело ответил Боже-Мой. — Я туда полез да за ведро-то запнулся. Ну, думаю, бог нам послал эдакую благодать, а это родной старшина, оказывается!

— Да ешьте, ешьте, не жалко мне. Только пошто же без хлеба-то едите? Плохо не будет?

— Да сыты мы, товарищ старшина, — сказал Милый-Мой. — Это мы балуемся только.

— Ешьте, ешьте. Я еще консервы принес, видели? Разделите. Да и мед — останется, не бросайте, там ведь у вас своего-то старшины не будет, кто об вас позаботится?.. Ну, бывайте здоровы! Побегу я...

По дороге к лагерю от судного места и потом возле палаток о Кривко никто не поминал, будто давно знали, что не может с ним иначе кончиться. Зато оживленно судили все о том, откуда берутся такие люди, как майор Крюков. Из-за мелкой обиды он живьем человека слопать готов. И как начальство такого терпит?..

«А об том никто и не мыслит, что начальству он ничего худого не делает, на задних лапках перед ним ходит. Своего ума не имеет и все ждет, когда начальник рот откроет. А где он сам начальником оказывается, тут считает, что все прочие должны перед ним преклоняться и всякое слово его за умное почитать без разбору. Вот кто из младших не поймет этого либо не согласен будет, тому и не жить рядом с Крюковым. Доймет — не мытьем, так катаньем», — так думал Милый-Мой, а вслух сказал:

— От дерьма подальше — оно и не воняет...

— Палатки снять, приготовиться к погрузке на машины! — приказал командир роты. Вместе с ним подошли Батов и Грохотало. Все сильно вымокли, словно там, где они были, дождь шел обильнее, чем здесь.

Собраться солдату недолго. В один миг палаток не стало, а превратились они в плащ-палатки. Солдаты накинули их поверх шинелей, взяли оружие — вот и все сборы.

Густые сумерки опустились над лагерем. Дождь все так же нехотя падал из мутно-серой бездны. Потом небо сделалось совсем черным, и земля будто слилась с ним. Костры разводить запрещалось, даже курили, пряча самокрутки в рукава.

— Давайте консерву поделим, — в который раз предлагал из темноты Орленко, изнывая от безделья.

— А чего ее делить, — отозвался Чадов. — Не на себе нести — понимать надо! Ставь туда же ведро, в скатерку-то, завязывай хорошенько и — в машину.

— Оно и то правда, товарищ сержант, — согласился Орленко и принялся увязывать узел. — Зачем ее делить — всем хватит.

Солдаты снова собрались в кружок. Сначала стояли, потом присели на корточки и закурили «всем колхозом». Машин все не было. Весь полк сидел теперь кружками, и везде курили, вели неторопливые разговоры, шутили. Самодеятельный затейник или интересный рассказчик в такое время — сущий клад. Время с ним летит незаметно.

Седых и Батов пошли к штабу, чтобы встретить там машины и привести в расположение роты.

Долго еще солдаты мучились ожиданием, коротая время под этим ленивым затяжным дождем.

— Машины! Машины идут! — вдруг показал Оспин на светящиеся в сырой мгле огни подфарников.

Все поднялись, начали разминать ноги. Те, что помоложе, подталкивали друг друга, чтобы согреться, приплясывали на мокрой земле.

Роте достались крытые машины. Большая автомобильная колонна вышла на хорошую асфальтовую магистраль и понеслась вперед.

Шоферы этой автоколонны уже побывали со своими машинами в предместьях Одера, доставив туда воинскую часть, вернулись и взяли с пути новую партию войск.

Дождь все стучал по крыше машины, которая плавно катилась ровной дорогой и лишь кое-где подскакивала на редких выбоинах. Иногда, резко сбавляя ход, машина сильно наклонялась то на левый бок, то на правый — это она обходила большие воронки, разворотившие полотно дороги, и снова спокойно плыла, слышался только шуршащий звук колес по мокрому асфальту, похожий на звук кипящего на сковородке сала, да мерный стук дождя о брезент. И все эти однообразные звуки и посвистывание встречного ветра успокаивали, убаюкивали, навевали дремоту.

Солдаты сидели притихшие, полусонные.

Никто не заметил, когда прекратился дождь. Сколько-то времени еще слышался шипящий шум колес по мокрому асфальту, но скоро и он где-то отстал по дороге. Рассвет все поспешнее настигал автоколонну, а скоро и первые лучи весеннего утра весело заиграли на усталых от утомительной поездки лицах солдат.

— А за что вам, хлопцы, присвоены такие святые имена? — оживился Орленко, обернувшись туда, где сидел Боже-Мой.

— Да кто же нам их присваивал? Чудак человек! Поп, что ли, даст тебе этакое имя? Сами себе и присвоили... Где же это, а, Милый-Мой? Где это нас окрестило-то? От Днепра-то уж тогда мы далеко ушли. Сидим это мы с ним в блиндаже. Холодно... Спиртику понемножку хватили, тушенкой закусываем. А блиндажишко паршивенький достался: два тонких накатика, да и те не засыпаны как следует — немцы доделать для нас не успели, рано убежали. Бывалые солдаты в этот блиндаж не заглядывали. А мы с другом «зеленые» тогда были, залезли в него да и сидим, как дома... Вдруг ка-ак ух-хнет!! Бревна — на меня. Вот тут-то я и назвал себя. Богу никогда не молился, в церкви единого разу порога не переступал, а тут как взревел: «Боже мой!». Думал, уж на том свете я, в аду, как и полагается мне. Дружок-от подскочил да кричит: «Милый мой, милый мой!». Солдаты все это слышали, помочь нам бежали, а немец ка-ак добавит — обоих нас и привалило земелькой. Потом откопали нас — живы оба. Тогда один чудак и говорит: это вы смерть свою там похоронили, а сами выбрались. Дак который, говорит, из вас «боже мой-то» кричал? Сознался я...