Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

срубов, лениво полз к пойме замерзшей речонки.

Едва отряд показался на опушке, как у околицы села стали собираться крестьяне. Их делалось все больше, и вскоре улица была уже запружена народом.

К Никите из глубины колонны подъехал Хвало.

— В этом селе будет собрание отряда, — сказал он. — Комиссар приказал предупредить всех. Соберемся у школы перед закатом солнца…

— Хорошо, — сказал Никита. — Я предупрежу разведчиков.

— И еще комиссар сказал, чтобы ты сам приготовился. После собрания будут принимать тебя в партию.

— Сегодня?

— Сегодня, — сказал Хвало и, повернув лошадь, поехал назад вдоль колонны.

«Сегодня… — подумал Никита. — Лукин сказал приготовиться… Но готов ли я?»

Никита обернулся, чтобы задержать Хвало и расспросить его, как это все будет и что нужно делать, но Хвало был уже далеко.

Когда Никита передавал Лукину свое заявление и говорил с ним о вступлении в партию, ему казалось, что это произойдет еще не так скоро, что впереди еще достаточно времени, чтобы подготовить себя и совершить какой-то подвиг, который уравнял бы его с другими большевиками. Именно о подвиге думал Никита. Он сравнивал свою жизнь с жизнью известных ему большевиков, и собственная жизнь казалась ничтожной и тусклой. Что он сделал, что он совершил, чтобы быть достойным войти в их среду? Пока ничего. Но он должен был совершить. Он мысленно готовил себя к подвигу.

Подвиг должен был очистить и возвысить его в собственных глазах. Но все случилось так скоро, что он ничего не успел сделать…

Мимо на галопе, горяча лошадей, проскакали Лукин и Полунин.

Никита услышал, как Лукин, поровнявшись с толпой крестьян, крикнул:

— Здравствуйте, товарищи!

Одни молча скинули шапки, другие нестройно ответили:

— Здравствуйте…

В ответе крестьян была какая-то нерешительность, какая-то опаска, будто они не знали, кто пришел к ним в деревню, и только еще приглядывались.

«Да что это они? Или не рады нашему приходу?» — подумал Никита и оглядел толпу. Теперь он был уже близко от нее и мог различить даже лица отдельных людей.

Собрались здесь мужики, парни и любопытные ребятишки. Ни одного женского платка в толпе видно не было. Бараньи шубы, опоясанные тоненькими сыромятными ремешками или обрывками веревок, меховые и войлочные шапки, надвинутые на самые брови, азямы и зипуны, телячьи унты шерстью вверх, растоптанные ичиги с мягкими голенищами выше колен, лица мужиков, изъеденные оспой, все, как одно, бородатые и суровые — все это мелькало перед глазами Никиты, вызывая недоумение и тревогу. Ни на одном лице он не приметил приветливой улыбки. Даже мальчишки смотрели исподлобья.

— Семейские, — сказал ехавший рядом с Никитой Фома. — Староверы… От них ласки не жди. Трубочку теперь подальше за голенище прячь — табачок не терпят, как комар дыма. Брезгают нами. За стол без своих чашки да ложки не садись — хозяйских не дадут…

— Староверы и нововеры — народ один, — сказал Никита.

Фома усмехнулся.

— Один да разный. Они от всех в стороне живут, своей верой отгородились. — Он задрал на самый затылок шапку, выставив всем напоказ рыжий чуб, потом склонился к Никите и, посмеиваясь, заговорил: — Доводилось мне по молодости с семейскими девками целоваться. Целуется, паря, что надо, а потом сплюнет, чтобы на губах греха не осталось. Вот какие божественные… А и красивые есть… — Фома подбоченился, поглядел по сторонам и вдруг зашептал Никите: — Гляди в окно-то, гляди — икона…

— Да ладно тебе, — сказал Никита, однако на окно взглянул.

За стеклами он увидел молодую женщину в пестром сарафане. На черноволосой голове поднималась, как корона, высокая кика, расшитая бисером и разноцветными шелками. Стояла женщина в переплете окна неподвижно, как картина в раме.

И рядом, в окнах потянувшихся домов виднелись чуть не в каждом такие же пестрые сарафаны и такие же пунцовые шитые бисером кики.

— Одни бабы к окнам подойти насмелились, а девки, видать, за пологами прячутся, оскоромиться боятся, — усмехнувшись, сказал Фома.

Никита не ответил. Его не развлекали ни женские лица в окнах, ни диковинные пунцовые кики, ни резные оконные наличники в петухах и кренделях, ни избы, срубленные на столетия из толстых сосновых кряжей. Он думал о предстоящем собрании отряда. Ему казалось, что с удивлением посмотрят на него старые партизаны и, может быть, усмехнутся, когда Лукин прочтет его заявление. Как это он, самый молодой и неопытный партизан, осмеливается стать в ряды испытанных старых бойцов? Достоин ли он? Никита перебирал в памяти всех большевиков отряда и ни с кем не мог сравнить себя. Лукин, Полунин, Хвало, Матрос… Все они были старше, у всех позади была подпольная работа, еще до того, как он вступил добровольцем в красногвардейский отряд.

«Что мне сказать на собрании, о чем говорить?» — думал Никита.

Эти мысли не оставляли его и тогда, когда отряд разместился по квартирам. Он вместе с другими разведчиками, попавшими с ним в одну избу, помылся в бане, пообедал за хозяйским столом, но из собственного котелка и лег спать в горнице на жарких войлочных потниках, однако заснуть не мог. Он долго ворочался с боку на бок, потом встал, оделся и вышел на улицу.

Солнце было еще высоко. Ни трубы изб, ни бани больше не дымили. Воздух был так прозрачен, что дальние леса, окружившие село, казалось, стояли совсем близко.

Никита присел на скамеечку у ворот и оглядел улицу. Ни прохожих, ни проезжих нигде видно не было.

«Все спят, — подумал он. — Умаялись в походе и спят. Хорошо бы и мне заснуть, да ведь не заснешь…»

Он посидел с полчаса и, почувствовав, что начинает мерзнуть, поднялся, чтобы вернуться в избу.

В это время послышался конский топот.

Никита обернулся.