На день погребения моего - Томас Пинчон

о существовании которого она не знала, но который рос с каждым днем — она научилась с легкостью игнорировать его пылкие взгляды из другого угла комнаты, ускользать из его рук, выбирать собственные моменты и пытаться не ухмыляться слишком явно от его благодарности, и при этом не подвергаться нападкам и оскорблениям. Не очень-то было понятно, что делать, если и когда он очнется от этого очевидно короткого опиумного сна, или насколько далеко можно безопасно зайти, пока он не проснулся, возможно, он проснется слишком скоро, и она не успеет отойти на безопасное расстояние...

  Потребуется искусное отступление, как минимум, нежное прикосновение — она не может себе позволить расслабляться, когда любое неосмотрительное слово, взгляд, обычная вспышка ревности может оказаться триггером и снова превратить его в старого доброго Дойса, снова ослепленного безумием и жаждущего крови.

После долгих лет уверток, лживых заявлений и жесткой езды побегов Дойс был безжалостно брошен в свою настоящую жизнь, и что за гнетущие перспективы это являло.

Выполняя то, чего требовал от него каждый из дней, в один из них, дату которого он не записал, он понял, что Фурии больше его не преследуют — ни штата Юта, ни какие-либо другие, вступил в силу закон об исковой давности и теперь он был «свободен», но чувствовал, что это еще не всё.

Они с Лейк оба хотели детей, но дни становились длиннее, катились вперед, времена года сменяли друг друга и повторялись, а малышей не было, и в их душах зародился страх, что причина в разделяющем их яде, и если они ничего не исправят, появление новой жизни невозможно. В полночь они пошли в отдаленную прибрежную лачугу, Лейк сидела на грязном полу, а шаман племени сиу пел с видом неизлечимой меланхолии и тряс артефактами из перьев и костей над ее животом, Дойс заставлял себя сидеть неподвижно в невыносимом унижении — другой мужчина, индеец, пытался исправить его неудачу. Они тратили непомерные суммы на патентованные лекарства в диапазоне от неэффективных до опасных, так что Лейк не раз приходилось отправлять к Счастливому Джеку ля Фоуму за противоядием. Они ходили к травникам, гомеопатам и месмеристам, большинство которых в итоге рекомендовало молитву, а живущие по соседству различного вида святоши всегда были рады посоветовать точную формулировку. За ними закрепилась определенная репутация, спустя некоторое время слухи прекратились, и оставалось волноваться лишь о снисходительности маленького городка.

— Ты не должна позволить этим женщинам торжествовать над тобой, дитя, — сказала Тейс. — Ты ничего им не обязана, черт возьми, а тем более —детей. Ты живешь своей жизнью, надеюсь, они достаточно заняты своими детьми, чтобы не интересоваться так твоими.

  — Но...

— О, я знаю, конечно..., — она протянула руку и схватила маленькую Хлою, которая почти что свалилась с крыльца на клумбу с петуниями. Отряхнула ее и сделала вид, что осматривает, как барабанщик с эталоном. — У них есть свое очарование, этого нельзя отрицать. И Господь своей неисповедимой волей предначертал некоторым из нас присматривать за ними, по крайней мере, до тех пор, пока они не создадут свои собственные семьи, конечно. Но это только для некоторых из нас, Лейк. У остальных здесь другие дела. Черт, в детстве я мечтала грабить поезда, это была не просто мечта, я знала, что это моя судьба. Мы с Фиби Слоупер поднимались по тому склону к реке, закрывали лица банданами и целый день представляли себе, как мы будем это делать. У нас был клятвенный уговор.

  — Что же произошло?

 —  Как ты думаешь, что произошло?

Всё начиналось как обычная незначительная болтовня о вселенной брака, которую, как известно, супруги ведут, когда выпадает редкая свободная минута, а на этот раз беседа почти мгновенно свелась к детям, точнее — к их отсутствию у Лейк и Дойса. Прежде они винили в этом внешние кризисы или стрессы — банды, совершавшие ограбления в соседнем графстве, обвинения в злоупотреблении властью групп реформаторов в стиле Канзас-Сити, когда принимаешь это слишком близко к сердцу, и все эти добродушные шутки о том, что у тебя слишком короткий член, или, возможно, ты подцепил каких-то микробов, пока путешествовал — беседы всегда заканчивались чьими-нибудь слезами и решением не оставлять попыток.

Сегодня ночью она была достаточно беспечна, чтобы спросить, почему он в таком отчаянии из-за всего этого, а он был достаточно неблагоразумен, чтобы выпалить:

  —У меня такое чувство, словно мы ему должны.

  Секунду она не могла поверить, что он имеет в виду Вебба.

 — Моему отцу.

 — Что, если мы...

— Младенец. Мы должны покойному Веббу Траверсу младенца. Как ты думаешь, одного будет достаточно, или надо заделать еще пару-тройку для пущей верности?

  Дойс начала медленно настораживаться.

 — Я только имел в виду...

— Просто жениться на мне не помогло? Подумал, что если откажешься от этой восхитительной свободы наемного убийцы, всё исправишь. Ну теперь ты точно умом тронулся. Уже точно приплыл, если думаешь, что рождение ребенка может перечеркнуть убийство. Заплатить точно придется, но, скорее всего, младенцев не будет. Никогда.

 — Дело не только во мне.

  Что-то в его голосе послужило сигналом, что ей нужно ступать осторожно.

  У нее не было чувства, что она аккуратна.

  — Что это значит, Дойс?

— В те последние дни в Торпедо он говорил только о тебе. Он мог жить дальше, но твой поступок его добил. Он был мертвым телом с домкратом — выработка богатой руды, мы со Слоутом — уже просто мелочь, придавшая его состоянию официальный статус. Подумай об этом, прежде чем винить меня.

Она фыркнула, изображая улыбку, словно он пытался смутить ее на публике:

  — Легко говорить спустя столько лет, никаких свидетелей.

 — Он много плакал, больше, чем когда-либо при тебе. Все повторял: «Дитя Бури». Догадываюсь, что это что-то о тебе, ты когда-нибудь слышала, чтобы он так говорил?

  «Дитя Бури». Не просто фраза, а необъяснимое воплощение голоса Вебба.

Дойс не отличался наблюдательностью и не ожидал взрыва, у него не было времени подготовиться к нему, она фактически сбила его с ног. Увидев, как это гладко и легко, она подумала, что надо