На день погребения моего - Томас Пинчон

что она поймала взгляд, тень, промелькнувшую на лице младшей женщины так быстро, явившуюся из какого-то столь глубокого источника скорби, что позднее она уже не могла бы поклясться, что ее видела. А Лейк тем временем продолжала, возможно, слишком жизнерадостно, учитывая тему беседы:

— Но если представить...что совершенное им...было некой ошибкой, понимаешь, просто ошибкой, Тейс, разве ты никогда не ошибалась?

  —Нанялся убить твоего папу, просто ошибка.

Да, один из больших нерешенных вопросов, который она не задала бы, а Дойс, конечно, не стал бы касаться этой темы: сколько Дойс знал до того, как совершил это? Он подписался как универсальный стрелок? Или преследовал именно Вебба?

 — Ты думаешь, он такой хороший, — продолжала Тейс, — просто мальчик, который запутался, да? А ты можешь вернуть его на путь истинный, всё, что тебе нужно делать — просто любить его достаточно сильно, любить своего врага с некой искупительной для вас обоих благодатью? Это чушь, юная леди.

— Тейс, ты никогда не поднималась в эти чертовы горы, да будет тебе известно — это так тяжело, работать, никогда не прекращая, а на кого ты работаешь. На них — вот на кого. Они велят тебе доверять их вердикту, и какой у тебя выбор? Даже если это было что-то плохое, ребята брали, что могли. Дойс был готов это сделать, меня там не было, и тебя тоже, возможно, ему показалось, что он увидел что-то в папиной руке — это были отчаянные дни, шахтеры стреляли всё время, если ты был представителем закона, они запросто могли разрядить в тебя обойму.

Здесь был не зал суда, а Тейс не была судьей. Лейк не было смысла прилагать столько усилий, чтобы убедить кого-то в чем-то. Был ли Вебб вооружен в тот день? Возможно ли, что Вебб первый напал на Дойса, а Дойс просто защищался?

Покойный Вебб был суров, но хуже был этот капризный холод, эта потерянная тропинка к тому, что должно быть незамаранными воспоминаниями, так грубо обрывавшаяся в ее детстве, теперь она вынуждена жить с человеком, которого ненавидит всегда, кроме тех эпизодов, когда он ее обнимает, а потом. О, потом.

«И я никогда не смогу его бросить, — написала она в маленькой школьной тетрадке, которую использовала вместо дневника, — неважно, что он делает со мной, я должна остаться, это часть сделки. Не могу сбежать... иногда словно пытаюсь проснуться и не могу...разве я не знала задолго до нашей свадьбы, кто он, что он совершил, но меня это не испугало, я вышла за него замуж. Я не знала, но всё же знала...вероятно, с того самого момента, как поймала его взгляд, он смотрел на меня, это была та лучезарная пародия на улыбку, словно мы — знаменитости высшего света, и предполагается, что каждый из нас знает, кем является другой, и ни один из нас пальцем не пошевелил, несмотря на то, что мы знали. Мы заключили сделку. Всегда существовал зазор между тем, что я должна была чувствовать и что чувствовала на самом деле, он постоянно ускользал в Сильвертон, и никто этого не видел, все думали, что я просто скорблю по папе или пытаюсь чем-то себя занять, говорили, что со временем я вернусь к нормальной жизни...но мне кажется, что я сплю и не могу проснуться...

Жаль, что здесь не Денвер...а я — не салунная девица...Она вычеркнула эти слова, но продолжала мечтать об этом, придумывала целые бульварные романы сенсационных происшествий. Люстры и Шампанское. Мужчины, лица которых никогда не были четко видны. Боль, так отчетливо ощущаемая, воображаемая во всех подробностях. Задушевные подружки, лежащие вокруг в красивом белье и делящиеся настойкой опия длинными медленными зимними ночами. Одиночество, которое ничто не может поколебать. Объятия далеких пустых комнат, чистоту в которых поддерживает всегда дующий в них ветер. Высокогорная изреженность солнечного света, дом в рамке абсолютной линейной чистоты, сухой, обесцвеченный, безмолвный, если бы не ветер. А ее юное лицо, которое сотни никчемных мужчин Сан-Хуана помнили за чистую утонченность, открыто дням и тому, что дни с ним делают.

После того, как он понял, что она знает, а она поняла, что он знает, что она знает, и так далее, как только они вошли в эти фатальные ворота, которых оба так боялись, которые словно открыли невидимые стражи, а потом снова захлопнули за ними, она вела себя, как обычно, не проявляла никакого желания застрелить его или сделать еще что-нибудь в этом роде, Дойс должен был начать проще относиться к отказу от своей крутизны в пользу беспомощной малодушной мольбы, он не мог перестать предлагать свои объяснения — нельзя сказать, что они ее интересовали, со временем — всё меньше.

— Мне сказали, что он — террорист Профсоюза. Я должен был у него спросить, правда ли это? Они сказали, что у них есть доказательства, абсолютно тайная жизнь, которую никто не видел. Естественно, я этому поверил. Анархист, никакой совести. Женщины, дети, ни в чем не повинные шахтеры — неважно. Они сказали...

— Ничем не могу здесь тебе помочь, Дойс, я никогда особо не знала, чем он занимался. Почему бы тебе не поговорить с юристом?

  Ей ли принадлежал этот голос?

  Но ему казалось, что он слышит что-то даже в ее молчании.

— Речь шла о спасении жизней — они это так понимали. Я был просто инструментом...

 — О, снова этот скулеж.

  —Лейк... пожалуйста, прости меня...

Он снова падал на колени, его зрачки демонстрировали систему гидравлики, присущую, как она выяснила, не мужчинам, а персонажам любовных романов в дамских журналах. Всё это выглядело очевидно отталкивающе.

— Возможно, у моего сознания сейчас переломный момент, но я никогда не слышала, чтобы шведы произносили любовные признания со словом «прости». Встань, Дойс, это не работает.

  В любом случае, у нее были дела по дому, никуда не деться.

Но вот что действительно странно: несмотря на всё то, что должно было навсегда развести их в разные стороны, он продолжал хотеть ее столь же сильно, нет, даже еще сильнее, и она наконец-то начала уделять этому внимание, поскольку почувствовала, что в этом ее сила, получаемая от невидимой непознаваемости мужчин, словно банковский процент со счета на ее имя,