Бэббит; Эроусмит - Синклер Льюис

Взяв в адъютанты Мартина, он повел в поход свою армию крысоловов — все один к одному, удальцы в высоких сапогах, с перетяжками на запястьях, с черными блестящими пиратскими физиономиями. Они выкрали провизию из лавок, палатки, одеяла и походные печи — из правительственного военного склада — и свалили добычу на грузовики. Отряд грузовиков загромыхал по дороге к Карибу. Поверх клади сидели крысоловы, распевая благочестивые гимны.

Они налетели на деревню, выгнали здоровых, вынесли на носилках больных, разместили их всех в палатках на лугу вверх по долине и в первом часу ночи сожгли поселок.

Солдаты сновали среди хижин, поджигая их причудливыми факелами. От пальмовых листьев на кровлях шел густой дым, мертвенно-медлительный, белый, со зловещими черными прожилками, а сквозь дым языками вырывалось пламя. На огненном фоне вырисовывались силуэты пальм. Хижины, казавшиеся такими крепкими, мгновенно превращались в хрупкий бамбуковый остов — черные линии стропил в осыпающихся ворохом искрах. Пламя осветило всю долину, взметнуло стаи кричащих перепуганных птиц и превратило прибой у Карибского мыса в кровавую пену.

Укрепив свои ряды теми из туземцев, какие были посильней и поразумней, армия Сонделиуса оцепила горящую деревню и с бешеными воплями избивала палками бегущих крыс и земляных белок. В огне разрушения демоном носился Сонделиус, колотя ошалелых крыс дубинкой, пуская им вдогонку пули и все время напевая про себя непристойную балладу о Билле-моряке. А на рассвете он уже ухаживал за больными в яркой, новой, полотняной деревне, учил негритянок обращению с их новыми походными печками и благодушно обсуждал способы отравления земляных белок в норах.

Сонделиус вернулся в Блекуотер, но Мартин остался в деревне-лагере на два дня, вводя фаг, делая записи, инструктируя новоявленных больничных сестер. Наконец, он вернулся в Блекуотер и пошел в приемную главного врача — или в то, что было приемной главного врача, пока не явился Сонделиус и не забрал ее в свои руки.

Сонделиус сидел там, за столом Инчкепа Джонса, но на этот раз он не был занят. Он полулежал в своем кресле, и глаза его были налиты кровью.

— Ух! Неплохо провели мы времечко с крысами в Карибе, а? Ну, как мой полотняный городок? — проговорил он со смешком, но ослабевшим голосом и, встав, зашатался.

— Что с вами? Что?

— Как видно, подцепил. Добралась до меня какая-нибудь блоха. Да, — продолжал он нетвердо, но с большим интересом, — я как раз собрался пойти посадить себя в карантин. У меня изрядный жар, и железы распухли. И моя сила… Ух! Мне под шестьдесят, но поглядели бы вы, как я поднимаю грузы, которые не по плечу ни одному матросу… В боксе я выдерживаю пять раундов! О, боже мой, Мартин, я так ослабел. Но не боюсь. Нисколько.

Если б Мартин его не подхватил, он рухнул бы на пол.

Он отказался вернуться в Хижину, где за ним ходила бы Леора.

— Я стольких изолировал, — теперь мой черед, — сказал он.

Мартин и Инчкеп Джонс подыскали для Сонделиуса бедный чистенький домик — проживавшая в нем семья умерла вся поголовно, но домик окурили. Раздобыли сиделку, и Мартин сам ходил за больным, стараясь вспомнить, что был когда-то врачом, умевшим класть на головы лед и говорить слова утешения. Одного не удалось достать — сетки от москитов, и только на это и жаловался Сонделиус.

Мартин склонился над ним и со смертельной болью наблюдал, как горит его кожа, как вспухли лицо и язык, как слаб его голос, бормотавший:

— Готлиб прав насчет шуток бога. Ух! Самая лучшая — тропики. Бог замыслил их такими прекрасными — цветы, и море, и горы. Он велел плодам произрастать так обильно, чтобы человеку не нужно было работать… а потом он посмеялся и насовал вулканов и змей, напустил влажную жару, и раннюю старость, и чуму, и малярию. Но самой подлой ловушкой, какую он подстроил человеку, было изобретение блохи.

Его распухшие губы растянулись, из воспаленного горла вырывалось слабое клокотанье, и Мартин понял, что больной пытается засмеяться.

Он впал в бред, но между приступами лепетал с бесконечным трудом, со слезами на глазах от сознания собственного бессилия.

— Я хочу показать вам, как умирает агностик! Я не боюсь, но хотелось бы хоть раз еще увидеть Стокгольм, и Пятую авеню в день первого снегопада, и страстную неделю в Севилье. И как следует выпить напоследок. Я ухожу совсем мирно. Немного больно, но жизнь была прекрасной игрой. И я… я набожный агностик. О Мартин, дайте моим бедным людям фаг. Спасите их всех… Боже, я не думал, что мне будет так тяжело.

Сердце сдало. Он затих на низкой походной кровати.

5

Мартин затаил скорбную гордость от того, что при всей своей любви к Густаву Сонделиусу он не потерял голову и по-прежнему противился требованиям Инчкепа Джонса вводить фаг всем подряд, по-прежнему добивался того, ради чего был послан сюда.

— Я не сентименталист. Я ученый! — хвалился он.

На него гикали на улицах; мальчишки осыпали его ругательствами и кидали в него камнями. Люди прослышали, что он нарочно не приступает к их спасению. Граждане высылали делегации, умоляя его спасти их детей, и он был так поколеблен, что должен был непрестанно вызывать в памяти образ Готлиба.

Паника возрастала. Кто сохранял сперва хладнокровие, и те утрачивали власть над собой, когда, просыпаясь по ночам, видели в окнах отсвет костра на Адмиральском холме — наскоро созданного крематория, где Сонделиус с его кудрявой гривой был брошен с лопаты в огонь вместе с калекой негритенком и нищим-индусом.

Сэр Роберт Фэрлемб был незадачливым героем, раздражавшим больных попытками наладить за ними уход. Стокс оставался непоколебим, как утес, — спал три часа в сутки, но не изменял своему обычаю, встав с постели, делать пятнадцать минут гимнастику. И Леора в Пенритской Хижине спокойно помогала Мартину приготовлять фаг.

Не выдержал и вконец развинтился главный врач.

Лишившись своей зависимости от презренного Сонделиуса, снова погрязнув в исступленной бесплановости, Инчкеп Джонс кричал, думая, что говорит вполголоса, и папироса, вечно зажатая в пальцах его исхудалой руки, так дрожала, что дым поднимался судорожными спиралями.

Совершая очередной обход, он наткнулся ночью на моторную лодку, в которой двенадцать «красноногих» собрались бежать на Барбадос, и он внезапно очутился среди них, предлагая взятку, чтоб они его прихватили с собой.

Когда лодка вышла из блекуотерской гавани, он простер руки к своим сестрам и к тишине холмов родного Сэрри; но, когда пропали вдали последние испуганные огни города, он понял, что был трусом, очнулся и высоко вскинул свою узколобую голову.

Он потребовал, чтоб лодку повернули и доставили его обратно. Беглецы отказались, орали на него и заперли его в каюте. Их захватил штиль. Прошло два дня, пока они достигли Барбадоса, и за это время мир должен был уже узнать о его дезертирстве.

На Барбадосе Инчкеп Джонс в полном отупении зашагал по набережной от причала к гостинице и долго стоял в неряшливой комнате, где пахло помоями. Он никогда не увидит своих сестер, не увидит прохладных холмов. Из того револьвера, который он носил, чтоб загонять обезумевших больных назад в изоляторы, из револьвера, который носил под Аррасом{153}, Инчкеп Джонс застрелился.

6

Так подошел Мартин к своему опыту. Главным врачом на место Инчкепа Джонса был назначен Стокс, и тот, в обход закона, назначил Мартина в округ Сент-Свитин полновластным медицинским чиновником. Это назначение и содействие Сесила Твифорда дали ему возможность осуществить опыт.

Твифорд предложил ему свое гостеприимство. Мартина смущало только одно — как уберечь Леору. Он не знал, что ждет его в Сент-Свитине, тогда как Хижина была безопасней любого места на острове. Когда Леора возражала, что, пока он будет проводить свой опыт, холодная рука, задушившая смех Сонделиуса, может добраться и до него и она, Леора, будет ему нужна, он пробовал успокоить ее обещанием, что, если в Сент-Свитине для нее найдется место, он пришлет за ней.

Он, понятно, лгал.

«Было достаточно тяжело видеть смерть Густава. Хоть весь мир провались, я не подвергну ее риску!» — поклялся он.

Он уехал, оставив ее на попечение двух служанок, солдата-дворецкого и доктора Оливера Марченда, который обещал заглядывать, когда будет возможность.

В Сент-Свитине рощи бамбука и какаовых деревьев и остроглавые горы южного Сент-Губерта уступают место сплошному сахарному тростнику. Здесь Сесил Твифорд, худой, резкий человек, властвует над каждым акром земли и толкует по-своему все законы.

Его усадьба Жасминовый Сад была тихим прибежищем среди знойной жужжащей равнины. Дом был старый и низкий, оштукатуренный, с толстыми каменными стенами; в комнатах — деревянная панель, фарфор, портреты и шпаги Твифордов за три сотни лет; а между крылами дома — обнесенный оградой сад в ослепительном блеске шаронских роз.