Бэббит; Эроусмит - Синклер Льюис

За цепью полисменов собралась толпа. Люди недоумевали. Не верили, что действительно что-то происходит, так как щели в стенах пакгауза были тщательно законопачены и запах газа не ощущался. Но крыша была худая. Газ пробирался сквозь нее, бесцветный, дьявольский; и вдруг круживший над крышей сарыч метнулся в сторону, скатился по кривой и мертвым лег среди зрителей. Кто-то, выпучив глаза, поднял его.

— Дохлый. Как есть дохлый, — зашептали вокруг. И с почтением глядели на Сонделиуса, расхаживавшего среди своих солдат.

Его бригада, перед тем как накачивать газ, обыскивала каждый пакгауз, следя, чтобы в нем никто не остался, но в третьем пакгаузе заснул какой-то бродяга, и когда дверь после окуривания осторожно отворили, там оказались не только тысячи мертвых крыс, но и мертвый, совсем окоченевший человек.

— Несчастный!.. Похороните его, — сказал Сонделиус.

Следствия не производили.

Над ромовым свизлом в «Ледяном Доме» Сонделиус рассуждал:

— Интересно, сколько я убил людей, Мартин? Когда я дезинфицировал в Антофагасте суда, мы всегда потом обнаруживали двух-трех «зайцев». Слишком хорошо они прячутся. Несчастные!

Сонделиус по своему усмотрению отрывал от работы счетоводов и носильщиков и посылал их донимать крыс ядом, капканами и газом или морить голодом, замуровывая в амбарах и пакгаузах. Он вычертил великолепную красно-зеленую карту распространения крыс по городу. Он нарушал все права собственности, грабительски забирая в магазинах нужные припасы. Действуя где лаской, где угрозами, он прибрал к рукам заправил палаты. Он нанес визит Келлету, рассказывал сказки его детям и чуть не прослезился, объясняя, какой он хороший лютеранин, — а в доказательство пил без меры (только не у Келлета).

«Ледяной Дом», самый нежаркий и самый мирный изо всех кабаков — холодные мраморные столики, белые с позолотой стены, — не закрылся, хотя только самые старые пьяницы и самые юные удальцы, недавно прибывшие из дому и отчаянно тоскующие кто по Уолтемстоу или Пекхему, кто по Хай-стрит в Сайренсестере или по садам в Пиле, отваживались туда заходить, а из прислуги там остался только один бармен, негр-исполин с Ямайки. Оказалось, что именно он гениальней всех других умел смешивать вест-индский пунш, новоорлеанскую шипучку и ромовый свизл. Сонделиус отдал должное его шедеврам — единственный спокойный ценитель среди малочисленных клиентов, которые теперь заходили не помечтать, а второпях опрокинуть стаканчик и убежать. Проведя весь день в облавах на крыс и в дезинфицировании домов, он сидел за столиком с Мартином, с Мартином и Леорой или с кем бы то ни было, кто поддавался на уговоры и не удирал.

Для Густава Сонделиуса герцоги и сапожники были равно занимательны, и Мартин не без ревности подмечал иногда, что Сонделиус обращается к какому-нибудь клерку из конторы по сбыту какао с тою же улыбкой, какою дарил его, Мартина. Сонделиус часами говорил о Шанхае и эпистемологии или о живописи Невинсона, часами распевал скабрезные песенки Латинского квартала и гремел: «Эх! Как я сегодня расправился с крысами на верфи Келлета! Не думаю, чтобы стаканчик свизла разрушил слишком много клубочков в почках честного человека».

Он был жизнерадостный, но это не была наставительная и назойливая жизнерадостность Айры Хинкли. Он смеялся над самим собой, над Мартином, над Леорой, над их работой. Дома за обедом он ел, не замечая что (хотя большое внимание уделял напиткам), а в Хижине это было очень приятно, принимая во внимание, что Леора старалась сочетать уитсильванские воззрения с навыками вест-индской прислуги при отсутствии ежедневной доставки провизии. Он орал и пел — и принимал меры предосторожности для работы среди крыс и прытких блох: высокие сапоги, ремешки на запястьях и резиновый ошейник, который он сам изобрел и который по сей день известен во всех магазинах тропического снаряжения под названием «шейного противопаразитного предохранителя системы Сонделиуса».

В сущности, хотя Мартин и Готлиб этого не понимали, он был самым блестящим и самым непритязательным, а потому самым недооцененным воителем против эпидемий, какого знал когда-либо мир.

Так шли дела у Сонделиуса, тогда как для Мартина существовали пока только затруднения, и бестолочь, и страх перед страхом.

Глава XXXIV

1

Было невозможно убедить торговцев, властителей Сент-Губерта, пойти на опыт, при котором половина из них могла умереть ради того, чтобы человечество — может быть! — избавилось навсегда от чумы. Мартин спорил с Инчкепом Джонсом, с Сонделиусом, но не снискал сочувствия и начал обдумывать политическую кампанию, как обдумывал, бывало, свои опыты.

Он видел, какие страдания несла чума, и едва одолевал искушение забыть свой опыт, отказаться от возможного спасения миллионов ради немедленного спасения тысяч. Инчкеп Джонс, несколько успокоившись под мягким кнутом Сонделиуса и получив возможность вернуться к благотворной рутине, повез Мартина в деревню Кариб, где из-за множества зараженных грызунов заболеваемость была выше, чем в Блекуотере.

Они неслись от столицы по белым, усеянным ракушками дорогам, мучительным для ослепленных солнцем глаз; из пригорода Ямтауна, где тонут в пыли лачуги, они попали в край прохладных бамбуковых рощ и пальм и зарослей сахарного тростника. С вершины холма спустились по извилистой дороге к взморью, где гудит в известковых пещерах высокий прибой. Казалось невозможным, что этому радостному берегу грозит чума, мерзкое исчадье темных переулков.

Машина мчалась сквозь звонкий пассат, певший о белых парусах и гордых людях. Они неслись вперед, туда, где под Карибским мысом пенятся гребни волн и где вокруг одинокой царственной пальмы на косе шумит веселый ветер. Тихо въехали в жаркую долину и подкатили к деревне Кариб и к притаившемуся чудовищу.

Чума была страшна в Блекуотере. В Карибе она была концом всего. Крысиные блохи нашли привольное жилье в меху земляных белок, которые водились по деревне в каждом саду. В Блекуотере с первых дней проводилась изоляция больных, в Карибе же смерть была в каждом доме, и деревня была оцеплена жандармами, которые, держа наготове штыки, никого, кроме врачей, не впускали и не выпускали.

Мартина повели по вонючей улице мимо домов с крышами из пальмовых листьев и стенами из бамбуковых шестов, обмазанных коровьим пометом, домов, где люди жили вместе с домашней птицей и козами. Он слышал кричавших в бреду; десятки раз видел страшное лицо — втянутые щеки, запавшие, налитые кровью глаза, раскрытый рот, — лицо, отмеченное черной смертью; и видел прелестного ребенка, девочку, в предсмертном оцепенении: язык ее был черен, могильный запах стоял вокруг.

Они бежали, бежали на Карибский мыс, к пассату, и когда Инчкеп Джонс спросил: «Вы и теперь будете говорить об экспериментах?» — Мартин покачал головой, стараясь вызвать в памяти образ Готлиба и все их маленькие проекты: «Половине ввести фаг, половине строго отказать».

Ему пришло на ум, что Готлиб, в своем затворническом простодушии, не представляет себе, что значит добиваться проведения опыта в истерике эпидемии.

Он пошел в «Ледяной Дом»; выпил по стакану с напуганным конторщиком из Дербишира; вновь увидел перед собою глаза Готлиба, глубокие, требующие, и дал клятву не поддаться состраданию, которое в конечном счете сделает всякое сострадание бесплодным.

Если Инчкеп Джонс не может понять необходимость опыта, нужно обратиться к губернатору, к полковнику Роберту Фэрлембу.

2

Губернаторский дом, хоть и считался официально главным правительственным зданием Сент-Губерта, представлял собою крытое тростником бунгало чуть побольше Пенритской Хижины. Увидев его издали, Мартин приободрился, и в девять часов вечера он поднимался на широкое крыльцо так свободно, точно зашел мимоходом в гости к соседу в Уитсильвании.

Его остановил угнетающе вежливый лакей, ямайский негр.

Мартин буркнул, что он доктор Эроусмит, председатель Мак-Герковской Комиссии, и что он просит извинить за причиненное беспокойство, но ему необходимо немедленно переговорить с сэром Робертом.

Самым кротким и нудным тоном слуга стал объяснять, что доктору, гм… — лучше переговорить с главным врачом, когда над перилами веранды показалось широкое румяное лицо и сочный голос прогудел:

— Впусти его, Джексон, и не будь дураком!

Сэр Роберт и леди Фэрлемб кончали обедать за круглым столиком на веранде, уставленным ликерами, кофейным прибором и мерцающими, как звезды, свечами. Она — худенькое, нервное ничто; он — толстый, очень красный, несомненно смелый и вконец растерявшийся человек; и в такое время, когда ни одна прачка не отваживалась прийти ни в один дом, его крахмальная манишка сияла белизной.

Мартин был в полюбившемся ему теперь полотняном костюме, в мягкой помятой рубашке, которую Леора все собиралась выстирать.