Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник

Гуйцзе не выдержала и обратилась к Симэню:

– Батюшка, ну что он ко мне пристал? Покою не дает Попрошайка.

– Что? Батюшку пришлось вспомнить? – издевался Боцзюэ.

Гуйцзе, не обращая на него внимания, опять заиграла на лютне и запела парные строфы:

Зардеет весна,Зардеет весна,И сердце мое затрепещет…

Боцзюэ:

– Заденешь тебя за живое, так хочешь или нет – затрепещет.

Гуйцзе:

Останусь одна,Останусь одна –И жемчуг на веках заблещет.

Боцзюэ:

– Один во сне мочился. Умирает у него матушка. Он, как полагается, постилает постель у ее гроба. Во сне и на этот раз случился с ним грех. Пришел народ, глядят: подстилка мокрая, хоть выжимай. «Это отчего?» – спрашивают. Он не растерялся. «Всю ночь, – говорит, – проплакал. Слезы желудком и вышли». Так вот и ты. Перед ним ломалась, а теперь втихомолку слезы проливаешь.

Гуйцзе:

– А ты знаешь? Ты видал? Эх, ты, юнец бесстыжий, чтоб тебе провалиться на этом месте.

Его не виню,Его не виню,Не сетую в горе безмерном…

Боцзюэ:

– Что ж ты не винишь судьбу? Скажи откровенно: много у него серебра выманила, а? Да, а теперь скрываться приходится, заработки упускать. «В горе безмерном!» Ты уж духов небесных обманывай. Они ведь все равно ничего не соображают.

Гуйцзе:

В слезах утоплю,…

Боцзюэ:

– Я же говорю, поймала, да из рук и выпустила.

Гуйцзе:

В слезах утоплюЯ память о друге неверном.

Боцзюэ:

– Глупышка! В наше время юнца желторотого не проведешь, а ты захотела посетителя своего надуть. Была, говоришь, ему верна? Постой! Послушай, что в «Южной ветке» говорится. Как о твоих похождениях идет речь:

В наш век кто честен, кто фальшивВ хитросплетениях не видно,Всяк внешне предан и правдив,А сердце – сущая ехидна.В любовь – как в омут с головой!Сочтет доходы мамка-сводня…Красотка славилась весной,Но где краса ее сегодня?Жизнь вьючного осла иль клячиУютней, право, и богаче.

Гуйцзе расплакалась. Симэнь ударил Боцзюэ веером по голове.

– Чтоб тебе, сукин сын, подавиться! – засмеялся Симэнь. – Поедом ест. Этак и человека погубить можно. – Он обернулся к Гуйцзе: – А ты пой, не обращай на него внимания.

– Брат Ин, ты сегодня уж совсем разошелся, – заговорил Се Сида. – Зачем мою дочку обижаешь, а? Типун тебе на язык!

Гуйцзе немного погодя опять взяла лютню и запела на мотив «Бамбуковой рощи»:

Глаза горели, говорил – влюблен,

Ин Боцзюэ хотел что-то вставить, но Се Сида вовремя закрыл ему рот.

– Пой, Гуйцзе, – сказал Сида. – Не гляди на него.

Гуйцзе продолжала:

Но жил в душе его порок.Мне говорили, честен он…Но ложью он меня увлек,

Только Сида отнял руку, Боцзюэ опять стал перебивать:

– Если б ты говорила то, о чем думаешь, ничего бы с тобой не случилось. Только в пасти тигра ты откровенничаешь, да и то больше намеками.

– Откуда ж ты знаешь, красные твои глаза?! – спросила Гуйцзе.

– Да, как же мне не знать! – отвечал Боцзюэ. – В «Звездах радости» бывать приходилось.

Все вместе с Симэнем рассмеялись.

Гуйцзе:

Чирикали мы парой пташек,Но обманул меня, подлец.Небесным воспареньям нашимПришел безрадостный конец…

Боцзюэ:

– Тоже мне! Ты других опутывать горазда, а себя в обиду не дашь. Таких, как ты, тоска не иссушит!

Гуйцзе:

Прошедшее – притворства полотно,А как о будущем ты врал цветно!

Боцзюэ:

– Да, насчет будущего трудно загадывать. Впрочем, он на днях, может, и полководцем станет.

Гуйцзе запела на мотив «Янтарной кошечки»:

Чем дальше от тебя, тем холодней,Желанье встречи все сильней.Одной томиться сколько дней?

Боцзюэ:

– Обожди денек, другой. Небось не опоздаешь. Вот в столице уладят, и вернешься к себе в кромешный ад.

Гуйцзе:

Не будет свиданья на Уской горе,Растаяло облаком алым.Оставив подругу свою на заре,Умчался мой феникс бывалый.Заключительная ария:Любовь и ласки – все забыто,И притупилась боль страданья,Но сердце навсегда разбито,Остались лишь воспоминанья.

– Чудесно! – воскликнул Се Сида и позвал Хуатуна. – Возьми лютню, а я поднесу чарочку Гуйцзе.

– А я закусочками ее попотчую, – подхватил Боцзюэ. – Не в моем это, правда, обыкновении, ну да ладно уж! За твое усердие потружусь.

– Убирайся, Попрошайка! – крикнула Гуйцзе. – Не нуждаюсь я в твоем внимании! Сначала изобьет, потом синяки разглаживать начинает.

Сида поднес Гуйцзе три чарки подряд.

– Нам еще партию в двойную шестерку доигрывать надо, – сказал он Боцзюэ.

Они сели за игру, а Симэнь, подмигнув Гуйцзе, вышел.

– Брат! – крикнул Боцзюэ. – Принеси ароматного чайку. А то после чесноку изо рта больно несет.

– Откуда я тебе ароматного чаю возьму?! – воскликнул Симэнь.

– Меня, брат, не обманешь! – не унимался Боцзюэ. – Тебе ж экзаменатор Лю из Ханчжоу вон сколько прислал. Хочешь один наслаждаться? Нехорошо так, брат.

Симэнь засмеялся и пошел в дальние покои. За ним последовала и Гуйцзе. Она нарочно остановилась у причудливого камня, делая вид, будто срывает цветок, и исчезла.

Между тем Боцзюэ и Сида сыграли три партии, но Симэнь все не возвращался.

– Что там батюшка в дальних покоях делает? – спрашивали они Хуатуна.

– Сейчас придет, – отвечал слуга.

– Придет? А где он все-таки? – не унимался Боцзюэ и обратился к Сида. – Ты здесь побудь, а я пойду поищу.

Сида с Хуатуном сели играть в шашки. Надобно сказать, что Симэнь зашел на короткое время к Пинъэр, а когда вышел, у аллеи вьющихся роз заметил Гуйцзе и повел ее прямо в грот Весны. Они закрыли дверь и, усевшись на постель, принялись весело болтать. Надобно сказать, что Симэнь заходил к Пинъэр принять снадобье. Он обнял Гуйцзе и показал свои доспехи.

– Это отчего? – спросила она, устрашенная.

Он рассказал о снадобье чужеземного монаха и попросил ее наклонить голову и поиграть на свирели. Потом осторожно взял то, что любят тысячи, чем наслаждаются десятки тысяч, – ее маленькие, как раз в полшпильки, в три вершка золотые лотосы-ножки, остроносые, как шило или нежные ростки лотоса, ступающие по ароматной пыльце и танцующие на рассыпанной бирюзе. – Она была обута в ярко-красные атласные туфельки на толстой белой подошве. Повыше виднелись подвязанные шелковым шнурком узорные штаны с золотою бахромой. Симэнь посадил Гуйцзе на стул, и они принялись за дело.

Тем временем Ин Боцзюэ обыскал все беседки и павильоны, но Симэня нигде не было видно. Миновав небольшой грот в бирюзовой горе, он вошел в аллею вьющихся роз, а когда обогнул виноградную беседку, очутился в густых зарослях бамбука, укрывавших грот Весны. Откуда-то доносились едва уловимый смех и шепот. Боцзюэ подкрался ближе, отдернул занавес, скрывавший дверь в грот, и стал прислушиваться.

Из грота слышался дрожащий голос Гуйцзе, во всем потрафлявшей Симэню.

– Дорогой мой! – шептала она. – Кончай быстрей, а то еще увидят.

Тут Боцзюэ с оглушительным криком распахнул дверь и предстал перед любовниками.

– А!.. – кричал он. – Воды скорее! Сцепились, водой не разольешь!

– У, ворвался, как разбойник! – заругалась Гуйцзе. – До чего же напугал!

– Быстрее, говоришь, кончай, да? – начал Боцзюэ. – Легко сказать, да нелегко сделать. Боишься, значит, как бы не увидали? А я вот и увидал. Ладно, кончайте. Я подожду. Я с тобой потом займусь.

– Убирайся сейчас же, сукин сын! – крикнул Симэнь. – Брось дурачиться! Еще слуги увидят.

– Уйду, если потаскушка попросит, как полагается, – заявил Боцзюэ. – А то так заору, что и хозяйки знать будут. Они ж тебя как дочь приняли, приют дали, а ты с хозяином путаешься. Тебе это так не пройдет!

– Ступай, Попрошайка! – крикнула Гуйцзе.

– Уйду. Поцелую тебя и уйду.

Он привлек к себе певицу, поцеловал и вышел.

– Вот сукин сын! – крикнул ему вслед Симэнь. – И дверь не закрыл.

Боцзюэ вернулся.

– Делай свое дело, сын мой! – приговаривал он, закрывая дверь. – На меня внимания не обращай.

Боцзюэ вышел было в сосновую аллею, но вернулся опять к двери.

– Ты ж мне ароматного чаю обещал, – сказал он.

– Вот сучье отродье! – не выдержал Симэнь. – Да погоди же! Выйду и дам. Отстань!