Чёс (сборник) - Михаил Идов

У него был особенный мусор. То, что выбрасывал садовник, выглядело как скромные отходы скромного бытия – картофельная кожура, рыбья чешуя, очистки, опилки. Мусор Кирша сверкал яркими и щегольскими предметами. Треснутые коробки от компакт-дисков, пластиковые пакеты – все это здесь покупали, продавали и уж во всяком случае хранили даже без всякого содержимого.

Он принялся писать мемуары, по главе на каждый год жизни. Первые пять глав были очень короткими. На странице 456, в гуще подвигов его тринадцатого лета, кончились чернила в последней ручке BIC, и дочка садовника получила в подарок россыпь бесполезных желтых палочек – отличные сувениры. Большие университетские блокноты с разделителями и пружинкой уступили место тонким фиолетовым тетрадям с юным Пушкиным на задней обложке. Пушкин выглядел негром, и Итана это радовало.

В его третий советский Новый год, когда юморист поднял бокал с шампанским, приветствуя зрителей, американский телевизор отказался подчиняться пульту. На черном рынке совместимых пультов не оказалось, так что Кирш выбросил ящик и заставил Мишу купить здоровущий “Огонек” – к этому моменту Итан уже знал, что слово “огонек” означает “маленькое пламя”. Через три месяца, в полном соответствии с названием, телевизор загорелся. Миша, чертыхаясь, притащил чешскую “Шкоду”.

В распоряжении Итана было два государственных канала с балетом и погодой, новости Днепропетровска и случайные сполохи турецких передач сквозь бисерную кулису помех. По ЦТ-1 даже начали в какой-то момент показывать телевикторину, точную копию Jeopardy; еще через четыре года он знал почти все ответы.

2001, 2010Перевод с английского Виктора Сонькина

Фред

Я всегда езжу в Азию во время эпидемий, – довольно сообщил сосед, распутывая шнур от шумоподавляющих наушников. – Пусто, чисто и дешево. Всюду скидки. САРС, птичий грипп, свиной грипп, теперь вот этот, как его, РВР – умирает-то каждый раз человек сто, а страху на миллион. Сингапур вообще сказка, там, стоит одному китайцу кашлянуть, тротуары месяц моют “пьюреллом”. Вот ты сколько заплатил за билет?

– Не знаю, – ответил я. – Я в командировке.

– Ага. Ага. Хочешь знать, сколько заплатил за него я? – он выдержал паузу, будто бы и вправду предоставляя мне возможность сказать нет. – Пятьсот долларов! Бизнес-класс! В оба конца!

Японская стюардесса в марлевой маске поставила нам на столики по бокалу шампанского. Из нагрудного кармана ее формы выглядывал цифровой термометр, что вкупе с маской придавало ей смутное сходство с медсестрой. Три фетиша в одном флаконе.

– Господа, – пропела она сквозь марлю, доставая термометр. – Позвольте.

– Че, штаны спускать? – заржал сосед, ерзая на месте. Воротник его розовой рубашки-поло, расстегнутой на все три пуговицы, обрамлял равнобедренный треугольник седого пуха. Такой же пух клеился неубедительным нимбом к малиновому черепу. Еще до посадки в токийской Норите сосед успел мне рассказать, что летит в Бангкок из Далласа, что лучшие бляди теперь не в Патпонге, а в Банглумпу и что в этот, девятый, визит он намерен удержать личный рекорд: сорок восемь девушек и ни одного леди-боя. На кадык смотреть бесполезно, объяснял он, кадык теперь многие подпиливают, чик-чик (он как бы побрил шею пальцем, от чего меня замутило), секрет фирмы – ступня.

Стюардесса вежливо улыбнулась и поднесла термометр, похожий на плоскую ложку с длинным черенком, к его распаренному лбу. На расстоянии сантиметра-другого от кожи раздался протяжный писк, и в центре ложки зажегся зеленый огонек.

– Спасибо, – сказала стюардесса, переводя прибор на мою переносицу. Хоть я и сам видел, что соседа он не касался, противно было все равно. Пи-и-и-и. Когда поле зрения освободил диск термометра, в нем уже плясал бокал, а в бокале шампанское. Сосед тыкал им мне в лицо, держа свой поодаль.

– Давай, давай, тоже мне. В гостинице отоспишься. Тост! За тупых паникеров, которые так упрощают жизнь ребятам вроде нас, и за ребят вроде нас, которые… которые… ну, короче, за нас.

Мы чокнулись. Пи-и-и-и, откликнулся термометр, сквозь хиджаб удостоверяя здоровье малайки, сидящей сзади меня.

– А главное, – продолжал сосед, – они насчет гандонов наконец расслабились. Впервые, можно сказать, за двадцать лет. С этой новой хренью как-то не до СПИДа стало.

Пи-и-и-и. Удаляясь, уже на полпути к эконом-классу.

– Простите, – сказал я, глядя в иллюминатор. – Я, наверное, все-таки глаза прикрою. А то вторые сутки без сна.

Пи-и-и-и.

– Понимаю, – сказал сосед с жалостью. – Понимаю. Как же. – Он нахлобучил на голову свои дорогущие наушники, не подсоединяя их ни к какому другому устройству, и включил шумоподавление.

Пик-пик-пик-пик-пик!

* * *

Комната была как комната, с кроватью и шкафом. Вентилятор вяло месил влажную духоту; сиреневые обои шли пузырями. Вчера я проколол один авторучкой, выпустив в комнату кубический сантиметр антикварного воздуха. Сегодня внутри дыры мне почудился текст. Поддевая ногтем сохлый клейстер на изнанке, я общипал бумагу вокруг – на свет показалась просмоленная газета. В подобных случаях всегда надеешься попасть на какой-нибудь эпохальный заголовок: The Titanic, in Maiden Voyage, Sinks off Coast of Atlantic или Germany Invades Poland. Вместо этого меня встретила древняя реклама:

Линолеум Фармингтона ПРОЧЕН

И посему НАДЕЖНО СЛУЖИТ.

Моя ручка оставила нечаянный росчерк через слово “посему”.

В дверь постучали. Я почему-то сразу понял, кто это будет. Так и оказалось. Сосед из Далласа с бутылкой непонятно где добытого ямайского рома и мятой жестяной кружкой.

– Ого, – сказал я, – тебя что, в город выпустили?

– Смеешься? Это из багажа. Вез в подарок одной тут… – Он плюхнулся на кровать и протянул кружку мне. – Ну, давай знакомиться как следует. Фред Поллик.

После того как рабдовирус Риклера обнаружился у сухолицего немца в последнем ряду нашего салона, на эвакуацию самолета ушли считаные минуты. Самого немца, окутав в подобие савана, увезли на “скорой” под военным конвоем.

Почти сутки нас вперемешку с пассажирами рейса Токио – Катманду, на котором зараженных нашли аж троих, держали в ангаре; его стены закрывал странный белесый пластик вроде того, что висит у входа в морозильные камеры. На второй день всех граждан США, которых с обоих рейсов набралось около сорока, перекинули грузовым самолетом, обитым изнутри в такой же пластик, на военную базу в Гавайи. При базе имелось что-то вроде офицерской гостиницы, которую отдали в наше распоряжение. Если бы не окна, затянутые во все тот же материал, и не вооруженная охрана на входах и выходах, гостиница была бы вполне приличная. Приличнее той, которую фирма снимала мне в Бангкоке.

– Ну что, – сказал Фред, налив кружку почти до краев и вручая ее мне. – Наше здоровье, ха-ха.

– Погоди. А ты из горла будешь пить? А если ты больной?

– Так я, друг, больше делиться не собираюсь, – ответил Фред. Он ловко крутанул полную на две трети бутылку, создав в ней янтарный омут, воткнул горлышко в свой ухмыляющийся рот и оторвался секунд десять спустя уже заметно пьяным.

– Как ты думаешь, сколько нужно забашлять местной девице, чтобы пришла обслужить нас прямо в карантин? – спросил Фред.

– В карантин?! Не знаю. Тысячу. Две. Мы все-таки на территории США.

– Фигня, – ощерился Фред. – Спорим, тут есть девки, которые к нам придут вообще бесплатно? Повернутые на риске. Знаешь тип? Такие еще Чарли Мэнсону в тюрьму трусики шлют.

– Тип знаю, – сказал я. – Но не уверен, хочу ли…

– Видел дежурного по этажу, сержанта? – перебил Фред. – По морде понятно – наш человек. Я ему завтра сотню вотру, он нам телефончики и скинет. Вот увидишь, – добавил он, но как-то без задора и замолк на несколько минут.

– Фред, – тихонько окликнул я, когда его подбородок начал опускаться к волосатой груди. Не хватало еще, чтобы он заснул у меня на кровати. – Фред. Фред!

Он поднял голову. Сна у него не было ни в одном глазу. Слезы – другое дело.

– У нее такой нос, – глухо сказал он. – Как бы тебе… вздернутый. И два клычка, вот так, под углом. И вся лиловая. Губы лиловые. И те и… другие. Лунки на ногтях. Каемка вокруг… ну, блин… Тоже лиловая, а дальше, наоборот, светлее. Волосы чернющие, понятное дело. Но не простые. И не кудрявые. А как… как зажеванная пленка. Понимаешь?

Я не понимал ни черта, но слушал как завороженный.

– Глаза, – продолжил Фред. – Глаза. Белки как… карамельки. Грудь… нет, не могу, не могу. Слушай! – он внезапно рванулся ко мне через всю кровать, схватил за рубашку, отпустил, махнул рукой, уселся обратно, уронил голову в ладони и продолжал бормотать оттуда: – Говорят, от этого дела, от эрвээра этого блядского, первым делом трескаются губы. А у нее и так всегда были треснутые. Когда со мной, так… вообще. До крови. Она еще облизывалась все время. Вот так. – Он, кажется, лизнул собственную ладонь, не отрывая ее от лица; мне не было видно.