Чёс (сборник) - Михаил Идов

– Чем я могу вам помочь? – спросила женщина.

– Это банк?

– Да, – сказала она терпеливо, – это банк.

– Тогда, наверное, – он сглотнул, – я бы хотел узнать состояние счета.

– Конечно. Только мы не можем сообщить эту информацию никому, кроме единоличного держателя счета.

– А кто держатель?

– Держатель анонимен, сэр. Так устроены наши банки.

– Так я и есть держатель, – сказал Кирш.

– Тогда вы должны знать, сколько у вас денег.

– Ну а вы можете мне, не знаю, выдать пластиковую карточку?

– В настоящий момент, насколько мне известно, мы не выпускаем дебетовые карты.

– Ага, понятно. А я могу с этого счета заплатить за гостиницу?

– Боюсь, мы не из таких банков, сэр.

– Послушайте, фройляйн. Мои деньги у вас в банке. Как мне их оттуда достать?

– Это зависит от того, как вы их вложили, сэр. Когда речь идет о таких суммах, мы составляем индивидуальные соглашения, тщательно разработанные под конкретного клиента. Вам надо изучить свои документы, чтобы уточнить, как в них рассматриваются вопросы экстренного снятия средств.

– О таких суммах? – повторил Кирш. – О каких суммах?

– Сэр.

– Хватит меня называть “сэр”. Хамство какое. Это потому что я американец, да?

– Нет.

– Ага, конечно. Где бы вы вообще были без нас?

– Тут бы и были, – ответила женщина.

Через два часа многоступенчатый банковский перевод, вымученный Итаном из его номера для новобрачных, поступил на фамилию Кирш в отделение банка “Комерика” в городе Троя, штат Мичиган. Примерно в это же время завлаб обнаружил кое-какие записи в адресной книге только что уволенного стажера и позвонил в полицию, а из полиции позвонили в “Холидей Инн” и обнаружили, что гость по имени Натан Керк часами названивает в Швейцарию.

Завлаб был мягкосердечный поляк родом из городка с канадской границы. Вопреки голосу разума (скоро он будет повторять это на каждом допросе – “вопреки голосу разума”) он позвонил в люкс Итану и оставил следующее сообщение: “Итан. Это Тед из лаборатории, привет. Итан, ты сдурел, что ли?”

После чего следовал вздох, длинная пауза – и финал: “Ну елки-палки”.

Наутро Кирш сидел в автобусе и двигался в направлении Вашингтона. В поездке он сосредоточенно перебирал варианты дальнейших действий и примерно в Пенсильвании отбросил все, кроме двух: во всем сознаться или эмигрировать в СССР. Итан знал, что второй вариант теоретически возможен. Русские, раздраженные исходом своих евреев, привечали редких западных перебежчиков, более того – показывали их по телевизору, всячески обихаживали и устраивали с комфортом, о котором простой советский человек не мог и помыслить. Ну или просто сразу расстреливали. Так на этак. Или, может, так и жить дальше, думал Кирш. Ездить на межгородских автобусах. Жевать плюшки на остановках. Спинки этих сидений откидываются почти до горизонтального положения.

Последние пассажиры высадились на Висконсин-авеню, в двух кварталах от советского посольства: сама Судьба мизинцем качнула чашу весов. Кирш медленно обошел массивное здание. Он уже знал ответ, но еще не был готов к решительным действиям. Все вокруг вызывало ностальгию, точнее – предвкушение грядущей ностальгии. Вот эти черные вздыхающие громады кондиционеров на окнах – там такие бывают? А если нет, стану ли я по ним скучать? Он перешел улицу и подковылял к воротам, прямо к изумленному солдатику со звездочками на погонах.

Кирша вывезли из Штатов в Хельсинки коммерческим рейсом Finnair. В анналах СВР его побег назывался “Операция “Черри”, потому что – ну, kirsche, вишенка. Разведка выкупила все места в самолете, но экипаж упорно вел себя так, как будто пассажирский манифест не состоял исключительно из Итана и бритоголового агента на переднем ряду. Капитан привычно вещал про виды и погоду, стюардессы, как положено, занимались своей обучающей аэробикой. Кирш впервые в жизни получил самолетный горячий обед; на выбор предлагались курица и рыба. Аппетита не было. Измена. Предательство. Ренегатство. Гадство. Он использовал гигиенический пакет по прямому назначению, тоже впервые в жизни, а потом еще один, из спинки соседнего кресла.

Когда они наконец прибыли, после пересадок в терминалах, которые становились все меньше и темнее, голова агента на переднем сиденье успела, кажется, обрасти. Россия вызвала в памяти Кирша детскую поездку на студию “Парамаунт”. Аэропорт выглядел как пустырь, загримированный под аэропорт. Даже асфальт казался каким-то временным. Автомобиль был похож на макет. Язык звучал так, как американские подростки изображают немецкий.

На формирование этих мнений Итану было отпущено меньше часа. С аэродрома под Кировоградом, чьи скромные новостройки за липовой рощицей он принял было за Москву, его отвезли прямо в будущее жилище: старое деревенское поместье, окруженное новехоньким бетонным забором. Внутри ограждения помещался господский дом, деревянный и скрипучий, избушка садовника на высоких сваях и сад размером и формой с бейсбольный ромб. Бельевая веревка с двумя зубами влажных простыней улыбалась во всю ширь сада – от окна дома вдоль подстриженных вишен и до шеи деревянного петуха на коньке избушки.

– Здесь вы будете жить, – на безупречном английском сказал водитель, взяв из багажника одинокий рюкзачок Кирша. – Меня зовут Миша. Садовника зовут Денис Ильич. У него есть дочка, бывает здесь примерно раз в месяц. Вы можете с ней спать. В принципе никто вас не должен трогать, кроме случаев, когда надо съездить в город на беседу. Но через месяц-другой это будет происходить нечасто.

– Ага, – сказал Итан. – Понятно.

– Еда, порнография, “Нью-Йорк Таймс” по воскресеньям – это все моя забота. Я буду приезжать два раза в неделю. У меня есть ключ от дома, – водитель продемонстрировал ключ, – но нет ключа от верхнего этажа. Если вы наверху спите или дрочите – напишите список покупок, оставьте внизу на столе. Пока все в ажуре?

– Да вроде. Откуда вы знаете такие выражения, как…

– Если вам надо куда-то выбраться, я вас отвезу.

– Отлично.

– Не пытайтесь передвигаться самостоятельно. Избушка садовника спроектирована с расчетом на полный обзор периметра.

На протяжении следующего года Кирш покидал поместье четыре раза. Пару раз он выступал в телепередачах, потея под софитами и оглохнув от бубнежа собственного переводчика. В последний день его первой русской осени Кирша в страшной спешке доставили в местное отделение КГБ и попросили опознать человека по фотографиям. На больших глянцевых открытках был изображен комик Эмо Филипс. Смысл упражнения остался неясен.

Таинственный Миша исправно выполнял все запросы Итана, несмотря на их возрастающую сложность. С его помощью Кирш открыл для себя Трейси Лордс, которой в тот момент вопреки кажимости было всего шестнадцать. Он полюбил ее подростковую пухлость, ее целеустремленность: она была отличницей, серьезной и упорной. Она, казалось, кончала не оттого, что кончает, а оттого, что ей хорошо это удавалось, и Кирш на время нашел в ней родственную душу. У него тоже получалось все лучше.

Воскресный выпуск “Нью-Йорк Таймс” приходил с тринадцатидневным опозданием, то есть в один раз в пятницу, на следующей неделе – в субботу и т. д. Из-за этого разрыва Итан, сам того не желая, переключился на дореволюционный календарь – когда Россия заставляла любого, кто оказался в ее мгле, перепрыгнуть, скажем, из 4 июня в 22 мая. Потом настал День Передовицы – тот страшный день, когда в газете появилась редакционная статья про Эда Коча.

Поначалу Итан даже не понял, почему этот текст так его растревожил. Потом он наконец вычленил в колонке то самое раздражающее слово и в ступоре пялился на него несколько минут. Это было слово neighbourhoods, “районы” – написанное через u, как это делают только в Великобритании. Внутри черепной коробки застучала глухая барабанная дробь. Итан лихорадочно развернул страницу с результатами бейсбольных матчей. В них не было никакого смысла. Это были случайные, как в лотерейных билетах, как в иностранном телефонном номере, колонки цифр. “Нью-Йорк Таймс” оказалась подделкой. Настоящий выпуск, видимо, вышел под такой жуткой, такой катастрофической шапкой, что Кирша хватил бы кондрашка при одном взгляде на него. Теперь все ясно.

Вечером садовник обнаружил Кирша на картофельной грядке. Он довел дрожащего американца до дома и пил с ним до ночи, все время на что-то жалуясь на мелодичном, усыпляющем украинском.

Америка исчезала из комнаты Кирша подобно тому, как остатки романа постепенно стираются пеной дней: на подушке больше не остается длинных волос, общий шампунь заканчивается, и ты покупаешь не отягощенный воспоминаниями флакон; воспоминания испаряются или приукрашиваются задним числом.

У него был особенный мусор. То, что выбрасывал садовник, выглядело как скромные отходы скромного бытия – картофельная кожура, рыбья чешуя, очистки, опилки. Мусор Кирша сверкал яркими и щегольскими предметами. Треснутые коробки от компакт-дисков, пластиковые пакеты – все это здесь покупали, продавали и уж во всяком случае хранили даже без всякого содержимого.