Красная площадь - Эдуард Тополь

…несмотря на то, что канал ствола представленного на экспертизу пистолета ген. Мигуна прочищен после использования этого оружия, удалось по остаточным следам в нарезке ствола, по бойку и другим косвенным данным установить, что обе представленные на экспертизу пули прошли сквозь канал ствола этого пистолета и были выстрелены из этого оружия не позже 20 января и не раньше 18 января сего года.

Медико-микроскопическое исследование пули № 1 показало, что эта пуля не касалась тела человека и содержит на себе следы проникновения через незначительное деревянное препятствие, каким мог оказаться представленный на экспертизу кусок деревянной форточки.

Аналогичное исследование пули № 2 показало, что данная пуля имеет микроскопические частицы кожи, кости и крови человека. По характеру деформации пули можно судить, что она прошла через кости человека. Поскольку данная пуля представлена по делу о нанесении смертельного огнестрельного ранения в голову, эксперты отмечают, что на пуле не обнаружено никаких следов мозгового вещества.

гор. Москва, 23 января 1982 года

Подписи экспертов:

А. Сорокин Б. Головлева.

Я еще раз перечел последнюю строчку заключения и пошел с ним в лабораторию к Сорокину. Высокий, с лохматой рыжей шевелюрой над круглым веснушчатым лицом, Сорокин вмеcте с женой и тремя лаборантками трудился над какой-то почерковедческой экспертизой. Я подошел к нему вплотную:

– Слушай, что это такое?

– Где? – сказал он с невинным видом.

Я показал ему бумагу с его заключением, он пожал плечами:

– Акт экспертизы, а что? – внутри его глаз плясали искорки смеха.

Я понял, что ему очень хочется вывести меня из себя, покуражиться. Он вообще отличался этой дурацкой манерой подтрунивать над следователями и вставлять в совершенно официальные документы мелкие или крупные шпильки нашему брату.

– Я вижу, что это акт, я не слепой, – говорю я сдержанно. – Что значит «не обнаружено следов мозгового вещества»? Эта пуля прошла через голову Мигуна!

Он молчит. Уже не только рядом с ним, но во всей лаборатории лаборантки оставили работу и смотрят на нас с любопытством.

– Ну! – говорю я требовательно. – Что ты молчишь?

– Понимаешь… – тянет он, как артист на сцене. – На этой пуле нет следов мозгового вещества. Если ты будешь настаивать, что она прошла через голову Мигуна, это значит, что в голове первого заместителя Председателя КГБ, члена ЦК и депутата Верховного Совета не было мозгов. Но пусть тебя это не удивляет, старик, это не единичное явление. Я знаю следователей, у которых тоже не густо с этим делом…

Теперь он добился своего – вся лаборатория расхохоталась. А он продолжал:

– Но я бы на твоем месте перестал клеветать на членов нашего Правительства и посмотрел, нет ли на теле Мигуна других ранений.

– Ты хочешь сказать, что он убит не этой пулей?

– Я ничего не хочу сказать. Мы не делаем выводов и тем более не строим предположений. Мы говорим только то, что видим. На пуле нет следов мозгового вещества, а на предсмертной записке Мигуна нет характерных для него потовых выделений и шесть букв вызывают сомнение…

– Подделка?

– Повторяю: выводов мы не делаем. Просто недавно я держал в руках записную книжку Мигуна и обратил внимание, что руки у товарища Мигуна потели, когда он писал. Эти же потовые выделения сохранились даже на его преферансовых бумагах. И это естественно. Такие толстые люди, как Мигун, потеют по любому поводу, тем более в состоянии стресса. Но вот на его предсмертной записке нет вообще никаких следов – ни отпечатков пальцев, ни папиллярных узоров, ни потовых выделений. И шесть букв написаны почти его почерком, но – не совсем… Есть еще вопросы?

Я молча вернулся в его кабинет. На его столе лежал точно такой же, как у меня, с грифом «секретно, для служебного пользования» телефонный справочник. Я нашел в нем домашний телефон Главного судебно-медицинского эксперта Погранвойск СССР Б.С. Туманова, который производил вскрытие Мигуна и позвонил ему. Разговор был короткий:

– Борис Степанович? Добрый вечер! Вас беспокоит Шамраев из Союзной Прокуратуры. Я веду дело о смерти Мигуна. Извините, что звоню в субботу, у меня только один вопрос. Поскольку вы проводили вскрытие… Кроме ранения в голову, не было ли на теле Мигуна других ран?

– Батенька, вы меня обижаете, – ответил вальяжно-барский баритон. – Все, что было на теле, есть в моем акте. Уж можете мне поверить.

– А делали ли вы вскрытие черепа?

– А как же! Исследовали канал прохождения пули через мозг. Все, как положено, батенька…

– Видите ли, на пуле, прошедшей через голову потерпевшего, экспертиза не нашла следов мозгового вещества…

Длительный раскатистый хохот был мне ответом. Потом, отсмеявшись, он сказал:

– Ну, уморили! Ну, уморили, батенька! Буду студентам в Академии рассказывать. Как вы сказали? «На пуле, прошедшей через голову потерпевшего, экспертиза не нашла следов мозгового вещества»?! Ну, и эксперты! Это я в учебник внесу. Спасибо, подмогли старику. Это что ж за эксперты такие, позвольте узнать?

– Борис Степанович, а где вы проводили вскрытие?

– В анатомичке Первого мединститута, а что?

– Спасибо, Борис Степанович, извините за беспокойство!

Собственно, последний вопрос можно было бы не задавать – вскрытие всех умерших правительственных особ проводят в Первом мединституте.

Второй звонок – в поселок «Правда». Телефонистка правительственного поселкового коммутатора откликнулась немедленно:

– Поселок «Правда» слушает…

Объясняю, что я из Прокуратуры СССР, прошу найти мне журналиста Белкина, который работает в литературной бригаде Брежнева, и через несколько секунд уже слышу голос Вадима:

– Игорь Иосифович! Чем могу быть полезен?

– Мне нужно встретиться с твоим «псевдонимом».

– С кем? С кем? – удивляется он.

– Три месяца назад в Доме журналиста ты мне за кружкой пива рассказывал, что пишешь теперь под псевдонимом…

– Понял! Гм… Ничего обещать не могу, но скажите, откуда вы звоните, я вам перезвоню.

Я назвал ему телефон в кабинете Сорокина. И сидел в тишине, обдумывая ситуацию. За окном в уже сгущающихся сумерках падал снег. Итак, Светлов прав. Это не самоубийство, а скорей всего – инсценировка. Причем двойная: сначала, что это самоубийство, а потом, для народа – что Мигун умер естественной смертью. Что ж, даже студенты юрфака знают, что к инсценировкам самоубийства чаще всего прибегают люди, близкие к жертве. В таком случае здесь есть несколько кругов подозреваемых лиц. Во-первых, Андропов и его замы, для которых Мигун был явной обузой – эдаким личным надсмотрщиком Брежнева над КГБ. Но подозревать Андропова в такой грубой работе глупее всего: в дело втянуты и Суслов, и Курбанов, и еще всякие эксперты, следователи, телохранители. Если бы Андропов хотел избавиться от Мигуна, он мог убрать его тихо, уж КГБ это умеет: какой-нибудь бесследный яд, парализующий газ – и врачи без сомнений устанавливают естественную смерть в результате острой гипертонии или инсульта. Второй круг подозреваемых – все эти подпольные дельцы, которые давали Мигуну взятки. Это темная публика, способная подчас на все. Но зачем им убивать Мигуна, если он был с ними заодно? И как они могли рассчитывать, что Мигун приедет на эту квартиру в два часа дня? Третий круг – семейный: жена, дети, возможные любовницы. Но тогда почему КГБ сделало столько грубых ошибок: прошляпили эту форточку, тут же прочистили пистолет, не провели медико-криминалистическую экспертизу пули и графическую экспертизу предсмертной записки. Если действительно есть заговор против семьи Брежнева, то им в самый раз какой-нибудь порочащий семейство Брежнева скандал. Да, все было непонятно, предположительно, кроме одного: в одиночку мне не справиться с этим делом, тем более в обстановке, когда за тобой следят и не дают допрашивать свидетелей.

Телефонный звонок оторвал меня от этих размышлений. Я снял трубку, услышал:

– Игорь Иосифович? Здравствуйте. Это говорят из ЦК КПСС. Через несколько минут за вами придет машина.

16 часов 17 минут

Это была правительственная «Чайка» – длинный черный бронированный лимузин. На переднем сиденье, рядом с водителем, сидел молчаливый тридцатилетний мужчина, который за всю поездку произнес лишь несколько слов, да и то, когда машина только подъехала к Институту судебных экспертиз. «Здравствуйте, – сказал он мне. – Вы Шамраев? Я могу посмотреть документы?» Я показал ему свое удостоверение, он убедился, что я в самом деле Шамраев, и сказал: «Прошу в машину. Леонид Ильич болен, но с вами хочет встретиться его личный врач Евгений Иванович Чанов».

И вот мы мчимся по вечерней Москве, по осевой линии с начала Садового кольца, а потом – Кутузовского проспекта. Скорость – 100 километров в час, все посты ГАИ дают нам «зеленую волну», а регулировщики на перекрестках становятся по стойке «смирно» и держат руку «под козырек». Честно говоря, я впервые еду в таком правительственном лимузине. Здесь не только можно вытянуть ноги во всю длину, но здесь есть и бар с мелодично позванивающими бокалами, и телевизор, а впереди, рядом с водителем, сидит сопровождающий и по радио приказывает ближайшим постам ГАИ дать нам «зеленый свет». Я гадаю, куда мы поедем – в дом Брежнева на Кутузовском проспекте или на его дачу по Рублевскому шоссе. Но машина проскакивает известный всей Москве дом на Кутузовском проспекте, в котором находятся двухэтажные городские квартиры Брежнева, Андропова, Кириленко, Щелокова, и, не доезжая поворота на Рублевское шоссе, мы вдруг сворачиваем налево, и я понимаю, наконец, куда мы едем: в Кремлевскую больницу, на бывшую Кунцевскую дачу Сталина. Действительно, перемахнув через картинно-заснеженный мост над замерзшей лесной речушкой Сетунь, машина, сбавив скорость, покатила по извилистой, но выутюженной снегоочистителями лесной дороге. Слева – березовая роща, справа – густой и высокий ельник с тяжелыми от снега мохнатыми лапами, настоящая чаща. «В глубине такой чащи, – подумал я, – даже самому честному человеку захочется совершить преступление, не потому ли Сталин выбрал себе эти места?» Дорога ушла вправо и подкатила к забору с металлическими воротами – Кардиологической больнице Четвертого (Кремлевского) медуправления Минздрава.