Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через десять дней она пришла в ресторанчик Томми Ингландера, толстая девушка-ирландка в черном траурном платье. Черное красило ее не больше белого атласа.
Ингландер, должно быть, знал, кто она (ее фотография обошла все чикагские газеты, как и фотография Сколли), потому что сам отвел ее к столику и осадил двух забулдыг у стойки, которые начали над ней посмеиваться.
Я очень ее жалел, совсем как жалел иногда Билли-Боя. Трудно, знаете ли, быть человеком-отщепенцем. Каково это, пожалуй, не узнаешь, не побывав в его шкуре. Да и не надо, наверное, этого знать. Но я проникся к Мурин теплыми чувствами, хотя и говорил с ней совсем ничего.
Поэтому в перерыве подошел к ее столику.
– Мне очень жаль вашего брата. Я знаю, вы действительно очень его любили и…
– Я словно сама нажимала на спусковые крючки. – Она смотрела на свои руки, и тут я заметил, как они хороши: маленькие, изящные. – Все, что сказал этот грек, – чистая правда.
– Да перестаньте. – Что еще я мог сказать, кроме банальности. И уже жалел, что подошел. Как-то странно она себя вела. Словно у нее крыша поехала.
– Я не собираюсь с ним разводиться, – продолжила Мурин. – Скорее покончу с собой и обреку свою душу на вечные муки в аду.
– Не надо так говорить.
– У вас никогда не возникало желания наложить на себя руки? – спросила она, бросив на меня яростный взгляд. – Особенно когда вам казалось, что люди плохо к вам относятся и смеются над вами? И никто не хочет вас понять, посочувствовать вам? Вы можете представить себе, каково это – есть, есть, есть, ненавидеть себя за это и есть вновь? Вы знаете, что чувствуешь, когда твой старший брат гибнет только из-за того, что ты толстуха?
Люди начали оглядываться, забулдыги – хихикать.
– Извините, – прошептала она.
Я тоже хотел извиниться. Хотел сказать, что… сказать все, что угодно, лишь бы поднять ей настроение. Докричаться до нее через сковавший ее лед. Но ничего путного в голову не приходило.
– Я должен идти, – отделался я дежурной фразой. – Пора на сцену.
– Конечно, – кивнула она. – Конечно, пора… иначе они начнут смеяться над вами. Но я приехала, чтобы… вы сыграете для меня «Розы Пикардии»? На свадьбе вы так хорошо играли. Сможете?
– Безусловно, – ответил я. – С удовольствием.
И мы сыграли. Но она ушла, дослушав лишь до половины, и мы, поскольку в таких заведениях, как у Ингландера, это не редкость, тут же переключились на регтаймовскую вариацию «Студенческого флирта», которая всегда заводила публику. В тот вечер я выпил больше обычного и к закрытию совершенно о ней позабыл. Ну если не совершенно, то близко к этому.
А когда мы уходили из ресторана, меня осенило. Я понял, что следовало ей сказать. Жизнь продолжается, вот какие слова должна была она от меня услышать. Именно их говорят тем, у кого умирает близкий человек. Но, хорошенько поразмыслив, я пришел к выводу, что говорить их не следовало. Радоваться надо, что они не слетели с моего языка. Потому что, возможно, именно этого она и боялась.Разумеется, теперь все знают историю Мурин Романо и ее мужа Рико, который пережил ее и теперь столуется за счет налогоплательщиков в тюрьме штата Иллинойс. О том, как она встала во главе банды Сколли и превратила ее в гангстерскую империю, соперничавшую с империей Капоне. Как она уничтожила главарей двух других банд Норт-Сайда и подмяла под себя контролируемые ими территории. О том, как Грека привезли к ней и она собственноручно убила его, вогнав ему в глаз рояльную струну, когда он стоял на коленях и молил о пощаде. Рико, этот карлик, стал ее правой рукой и самолично возглавлял с дюжину бандитских налетов.
По газетам я следил за операциями Мурин с Западного побережья, где мы записали несколько удачных пластинок. Уже без Билли-Боя. Он сформировал свой оркестр вскоре после того, как мы закончили выступать в ресторане Ингландера, только из черных, играющий диксиленд и регтайм. Они успешно работали на Юге, и я за них только рад. Тем более что и мы ничего не потеряли. Во многих клубах нам отказывали даже в прослушивании, узнав, что один из нас – негр.
Но я рассказываю вам о Мурин. Она стала любимицей газетчиков, и не только потому, что у нее, как и у Мамаши Баркер, хорошо варила голова. Она была ужасно толстой и ужасно плохой, а американцам такое сочетание почему-то очень нравилось. Когда она умерла от инфаркта в 1933 году, некоторые газеты написали, что весила она пятьсот фунтов. Лично я в этом, однако, сомневаюсь. Таких толстяков не бывает, верно?
Так или иначе, о ее похоронах сообщили на первых полосах. А вот ее братец, кстати, не продвинулся дальше четвертой страницы. Гроб Мурин несли десять человек. Один из бульварных еженедельников опубликовал их фотоснимок. Зрелище жуткое. Гроб – что рефрижератор для перевозки мяса. Если разница и была, то небольшая.
Рико не хватило ума держать все под контролем, и на следующий год он угодил за решетку за разбойное нападение с покушением на убийство.
Я так и не смог забыть ее, как и лицо Сколли в тот вечер, когда он впервые рассказал мне о ней. Но, оглядываясь назад, особой жалости к Мурин я не испытываю. Толстяки всегда могут прекратить есть. А вот такие, как Билли-Бой Уильямс, могут только перестать дышать. Я до сих пор не знаю, как помочь тем и другим, отчего на меня иной раз нападает черная тоска. Наверное, потому, что я стал старше и сплю не так хорошо, как в молодости. Дело ведь в этом, верно?
Или нет?Заклятие параноика
[10]
Нет больше
ни выхода и ни входа.
Дверь, что окрашена белым,
хлопала – ветром било.
Все хлеще и хлеще.
Кто-то стоит на пороге —
в черном плаще,
горло его согрето
тонкою сигаретой.
Зря только время тратит:
его приметы —
в моем дневничке. В тетради.
Выстроились адресаты —
змеею. Криво.
Рыжею кровью
красит их лица
свет от ближнего бара.
Свет продолжает литься…
Нет больше
ни выдоха и ни вдоха.
Если я сдохну,
если я скроюсь из виду,
если я больше не выйду,
мой ангел – а может, черт —
отправит мой дневничок
в Лэнгли, что в штате Виргиния.
Стены пропахли джином,
свет пролился потоком,
ветры его сотрясали…
Было – пятьсот адресатов
по пятистам аптекам.
Были блики да блоки.
Было – пятьсот блокнотов…
В черном. Готов. Глуп.
И огонек – у губ.
Город – в огне…
Страх потечет реками.
Кто там стоит у рекламы,
думает обо мне?
Долго. Мучительно долго.
В комнатах дальних – дольних? —
люди меня воспомнят.
Воспой мне
о жарком дыханье смерти
в звонках телефона,
о телефонной сумятице,
о проводной смуте…
Видишь, как просто?
Там – одинокий кабак
на перекрестке.
Там, чередою столетий,
в мужском туалете
хрипит запоротый рок,
и в руки – из рук —
в круг —
ползет вороненая пушка,
и каждая пуля-пешка
носит мое имя.
Ты говорил с ними?
Их накололи.
Им не сыскать мое имя
в чреде некрологов.
В их головах – муть,
им не найти мою мать,
она скончалась.
Стены от крика качались.
Кто собирал пробы,
точно с чешуйчатых гадов,
с моих петляющих взглядов,
со снов моих перекосных,
со слез моих перекрестных?
Свет невозможно убрать…
А среди них – мой брат.
Может, я говорил?
Что-то не помню…
Брат мой все просит заполнить
бумаги его жены.
Она – издалека,
начало ее дороги —
где-то в России…
Вы еще живы?
Вас ни о чем не просили!
Слушай меня, это важно,
прошу, услышь…
Ливень падает свыше,
с высоких крыш.
Капли – колючее крошево,
серое кружево.
Черные вороны сжали
ручки зонтов черных.
Болтают… слушай, о чем они?
Пялятся на часы.
В воде дороги чисты.
Долго лило – острые струи мелькали.
Когда завершится ливень,
останутся лишь
глаза – как монетки мелкие.
Останется ложь.
Подумай – стоит стараться?
Вороны – черные.
Вороны эти ученые —
у ФБР на службе.
Вороны – иностранцы,
все это очень сложно.
Лица манили,
но я обманул их —
я из автобуса выпрыгнул.
Один. На ходу. Без денег.
Там, среди дымных выхлопов,
таксист-бездельник
поверх газеты измятой
прошил меня взглядом,
глянул – словно сглодал.
Я – ошалевший, измотанный.
Кану,
как камень.
Сверху – соседка.
Ушлая старая стерва,
седина – на пробор…
Ее электроприбор
жрет свет моей лампы,
мне уже трудно писать.
Мне подарили пса:
пятнистые лапы —
да радиопередатчик,
вживленный в нос.
Мистика.
Прямо с моста
я столкнул пса вниз —
на двадцать шесть пролетов…
Вот, написал про это.
(Ну-ка, назад, проклятый!
Живо – назад!
Я видел высоких людей —
гляди,
больше не будет проколов.)
В закусочной пол
пел
старые блюзы-хиты.
Официантка – хитра:
твердит, что бифштекс солили.
Да мне ли не знать стрихнина!
- Игра в метаморфозы - Миньер Бернар - Иностранный детектив
- Заговор Людвига - Оливер Пётч - Иностранный детектив
- Фауст. Сети сатаны - Пётч Оливер - Иностранный детектив
- Ласковый голос смерти - Элизабет Хейнс - Иностранный детектив
- Уважаемый господин М. - Герман Кох - Иностранный детектив
- Тайны Д’Эрбле - Ричард Фримен - Иностранный детектив
- Подарок ко дню рождения - Барбара Вайн - Иностранный детектив
- Тринадцатая карта - Омер Майк - Иностранный детектив
- Шпион, пришедший с холода. Война в Зазеркалье (сборник) - Джон Ле Карре - Иностранный детектив
- Смертницы - Тесс Герритсен - Иностранный детектив