Михаил Абрамович Мильштейн - Nataly

Вопрос о том, в качестве кого ехать по такому сложному мар­шруту, долго не обсуждался. Самое удобное было отправиться дипломатическим курьером, к тому же я уже ездил дипкурьером в разное время, в том числе и во время советско-финской войны, знал технику этой службы, обращение с дипломатической по­чтой, правила поведения советского гражданина за рубежом. Я был назначен старшим дипкурьером, вторым дипкурьером стал Григорий Косарев, штатный сотрудник МИДа СССР. Мне была «присвоена» фамилия Мильский.

В Центре были озадачены выбором маршрута, по которому можно было бы добраться до Америки. Задача, прямо скажем, не из легких, ибо в то время практически во всех уголках земного шара шла война. После долгого обсуждения был выбран фанта­стический, на первый взгляд, маршрут: Москва - Баку - Теге­ран - Хаббания - Лидда - Каир - Алжир - Касабланка - Азор­ские острова - Прескайл (США) - Нью-Йорк - Вашингтон - Мексико-Сити - Сан-Франциско - Лос-Анджелес - Оттава - Нью-Йорк - Ном (Аляска) - Уэлькаль (Чукотка) - Якутск - Красноярск - Казань - Москва.

Чтобы не показаться читателю голословным фантазером, при­веду выдержку из доклада Комитета по антиамериканской дея­тельности палаты представителей Конгресса США от 30 декабря 1951 года: «Комитет установил, что ответственные представители разведки и НКВД часто посещали США под видом дипломатиче­ских курьеров. Так было в случае с Михаилом Мильским и Григо­рием Косаревым. По словам Игоря Гузенко, настоящая фамилия Мильского - Мильштейн. Это заместитель начальника военной разведки, Косарев - инспектор НКВД. Весной 1944 года Миль­ский и Косарев, путешествуя в качестве дипломатических курье­ров, проводили совместную инспекцию советских разведыватель­ных учреждений в Соединенных Штатах, Мексике и Канаде».

В документе все изложено правильно, за исключением того, что Косарев был просто дипкурьером МИДа СССР, а отнюдь не инспектором НКВД, а я был заместителем начальника не всей военной разведки, а только Первого агентурного управления.

Короче говоря, в конце марта 1944 года, забрав огромный ди­пломатический багаж из здания Министерства иностранных дел, размещавшегося тогда на Кузнецком мосту, там, где сегодня находится памятник Воровскому, мы в сопровождении сотруд­ников МИДа и охраны направились в аэропорт.

Путь оказался нелегким, но, наконец, 3 апреля мы прилетели в США. Нас встретили и доставили в Генконсульство СССР в Нью-Йорке, которое все еще размещалось по знакомому мне ад­ресу, рядом с Центральным парком.

Несмотря на огромную усталость, я с каким-то особым чувст­вом входил в этот дом после шестилетнего отсутствия. Здесь про­шли, напряженные и неповторимые, четыре года моей жизни, моей юности. Здесь я впервые окунулся в разведывательную службу с ее необъяснимыми, зачастую надуманными секретами и неразгаданными «ребусами». Мне, воспитанному на опреде­ленных коммунистических догмах, даже самому себе было трудно и боязно признаться, что США - прекрасная страна, а аме­риканцы — в большинстве хорошие простые люди, работяги.

В 30-е годы именно в этом посольстве я познакомился, а позднее мы стали друзьями, с замечательными людьми, героя­ми-летчиками В.П.Чкаловым и М.М.Громовым, членами их экипажей, совершивших беспрецедентный перелет через Север­ный полюс. Там же я подружился с писателями Ильей Ильфом и Евгением Петровым, художником А.А.Дейнекой. Я и по сей день счастлив, что по их просьбе какое-то время помогал им как пере­водчик.

Генконсулом СССР в США в то время был Киселев, впослед­ствии посол Советского Союза в Канаде.

О нью-йоркском периоде этого путешествия я писать много не буду. Ничего запоминающегося не происходило, да и пробы­ли мы в Нью-Йорке всего несколько дней. Старшим представи­телем ГРУ в этом городе был полковник Михайлов, инженер по образованию. Другой ответственный работник аппарата ГРУ занимал должность вице-консула. Он слабо знал английский язык, но был честным, исполнительным, по-своему добрым че­ловеком, который очень старался, чтобы мое пребывание в Нью-Йорке не ограничивалось одними лишь делами и оставалось вре­мя для отдыха и развлечений.

Я с удовольствием ходил по улицам ставшего мне родным го­рода. Многое здесь, конечно, изменилось, в какой-то степени чувствовалась война. Вместе с тем город жил полнокровной жиз­нью, и человеку, прибывшему из Москвы, все здесь казалось странным. Главное - не было затемнений на окнах, люди не зна­ли воздушных тревог, бомбардировок... Бродвей - главная маги­страль Нью-Йорка - светился, играл и гулял. Жители города не были ограничены в прогулках, не питались по карточкам, не мерзли в неотапливаемых жилищах, даже не представляли себе, что значит жить в коммунальных квартирах.

Надо иметь в виду, что ни в одном из пунктов маршрута я дол­го задерживаться не мог, так как надо было везти дипломатиче­скую почту дальше и, соответственно, забирать корреспонден­цию для доставки в Москву. На все про все (доставка почты, ее разборка, подготовка новой порции корреспонденции, ее упа­ковка) отводилось примерно от 7 до 15 дней в каждом из пунктов нашей поездки. Несколько больше времени я провел в Мексике, где советским послом в то время был Константин Уманский, мой хороший друг. Искренне обрадовавшись моему приезду, он ни­как не хотел меня отпускать.

Судьба Уманского сложилась трагично. Перед его отъездом в Мексику сын Шахурина, тогдашнего наркома авиационной про­мышленности, будучи влюбленным в дочь Уманского, потребо­вал, чтобы она не уезжала вместе с родителями. Девушка не сог­ласилась. Тогда парень, вызвав ее на свидание на Москворецком мосту, вблизи Дома на Набережной, где они жили, завязал ссору и выстрелил в девушку. Увидев, что его возлюбленная мертва, он попытался покончить с собой.

На этом несчастья семьи Уманских не завершились. В дальнейшем Константин Уманский и его жена погибли в Мексике в авиационной катастрофе, произошедшей, предположитель­но, в результате диверсии местных спецслужб.

В Оттаву я прибыл вместе с Косаревым где-то в первой дека­де июня и отбыл оттуда в Нью-Йорк 16 июня 1944 года.

Сдав почту, приступил непосредственно к своей работе и вскоре встретился с Забелиным. Он выглядел замечательно: стройный, моложавый человек, с красивой кудрявой седой ше­велюрой. Я впервые увидел его, и он сразу расположил меня к себе. Мы решили провести нашу встречу на территории посоль­ства, так как посещать дом военного атташе было небезопасно.

Подробно расспрашивая его о каждом оперативном работни­ке, я не предполагал говорить о Гузенко, поскольку шифроваль­щик относился к группе технических сотрудников. Но Заботин сам заговорил о нем. Он лестно отзывался об Игоре Гузенко, от­метив, что это молодой, но очень перспективный работник. Не­ожиданно Заботин попросил меня поговорить с шифровальщи­ком лично. Тогда я и узнал совершенно случайно, что Гузенко живет на отдельной квартире, а не в доме военного атташе. Вна­чале я даже не поверил этому. Тут же спросил Заботина, кто же дал ему на это разрешение. Он сослался на жену, которая насто­яла на переселении по причине, о которой я уже рассказывал. Я тут же настоятельно порекомендовал ему в самые ближайшие дни вернуть Гузенко в дом военного атташе. Видно было, что За­ботин расстроился, но возражать мне не стал, да и не имел права. После этого разговора у меня на душе остался неприятный оса­док.

Встретился я в Оттаве и с Мотиновым (псевдоним «Ламонт»). Он, в сущности, являлся главным помощником Заботина по оперативной работе. Беседовали мы в специальной комнате, ку­да доступ имели немногие.

Эта комната находилась рядом с шифровальной, где обраба­тывались все телеграммы, и была самым засекреченным местом в посольстве. Во время беседы с Мотиновым меня не покидали мысли о Гузенко, который вопреки всем правилам конспирации жил, как оказалось, вне здания военного атташе. «Что же, — ду­мал я, — военный атташе не может справиться со вздорными капризами жены и преступно нарушает существующий поря­док?» Я поинтересовался мнением Мотинова по этому поводу. Он заявил, что его это не касается. Далее «Ламонт» показал мне сейф, где хранились все его документы. На мой вопрос, кто име­ет к сейфу доступ, Мотинов ответил, что только он сам и никто больше. У меня не было времени проверять содержимое сейфа. По-видимому, это явилось моей грубой ошибкой.

Наступила очередь Гузенко. Как всегда в таких случаях, я на­чал издалека: как семья, чем занимается жена в свободное время, что он делает сам в выходные дни, каковы квартирные условия, не хочет ли он вернуться в Союз, как обстоят дела с английским языком... О делах в начале беседы — ни слова.

Неожиданно Игорь выразил желание участвовать в оператив­ной работе. Для меня это заявление показалось странным.

- Что же конкретно вы могли и хотели бы делать? — спросил я.

- Этого я не знаю, но чувствую, что мог бы участвовать в опе­ративной работе и приносить пользу родине не меньше, чем дру­гие наши сотрудники, — ответил он.