Желтая маска - Николай Мизийски

Стефан не совсем деликатно спросил:

— Ты печатала последнее время на ней еще что-нибудь?

Она ответила опять прямо и быстро, так что не возбудила никаких подозрений:

— Больше ничего. Мало удовольствия работать на такой развалине. Я и на этот раз предложила Пепи написать адрес на конверте своей руки, но он отказался.

Жора глубокомысленно сказал:

— Значит, товарищи, машинки разваливаются не только у наших врагов!

— Присядем, — предложил я. — Такое фантастическое совладение с буквой «Ц» исключается!

Мы расположились на стульях и кушетке.

— Начинай, шеф! — сказал Валентин. И я начал.

Сперва Калинка недоверчиво и шутливо улыбалась. Но потом вдруг стала серьезной. Ее маленькие пальчики забарабанили по льняной скатерти стола. И я из чувства деликатности остановил свой рассказ на том месте, когда Джерри Блейк ушел из кухни квартиры № 13 и подослал мне поддельного профессора Павла Стремского.

— Почему замолчал? — спросила Калинка. — Разве я не заслуживаю права знать все?

Все выразили единодушное мнение: заслуживает.

Я продолжил. Перевел дух только после эпизода с ее двоюродным братом Пепи:

— Его забрала мать, а мы пришли сюда за советом. Раз уж вражеская банда насчитывает четыре человека, то будет лучше, если наша детективная группа станет внушительнее!

Все время Калинка слушала меня с большим вниманием. Несколько раз она вздрагивала, порываясь меня перебить, но брала себя в руки. Когда цепь таинственных историй закончилась, она встала из-за стола и отворила дверь в дядину комнату:

— Смотрите!

Мы все столпились у порога. Вид был поистине грандиозный: на спинках трех стульев висели одежды трех опасных противников. Там же лежали желтая маска Джерри Блейка, искусственная борода профессора Стремского и подушечка, очевидно, служившая животом старшины Коцева.

— О-о! — только и смогли сказать мы.

— Весь этот реквизит из следующей пьесы, в которой получил роль дядя Трифон, — сказала Калинка. — Называется она «Человек с разными лицами». Я с четверга удивляюсь тому, что он держит эти костюмы здесь, но только сейчас поняла истинную причину: он «репетировал» с невольным участием Саши.

Я почувствовал себя дураком из какой-то сказки, который долгое время хвастался своими не существующими качествами, а под конец — гоп! — получил порцию поучений. Стоит ли продолжать в том же духе? Или признаться просто и по-человечески?

Я предпочел второе.

— Мое участие не было невольным, — признался я откровенно, к большому удивлению Калинки. — Я серьезно считал себя великим детективом. Кроме того, я целых три дня сомневался в таланте дяди, и все эти три дня он упорно доказывал мне, что талантлив. Будь он здесь, я извинился бы перед ним за все свои издевательства.

За моей спиной раздался голос:

— Извинение будет взаимным, мой мальчик!

Это был артист, одетый в свой красивый темно-коричневый костюм. Он улыбался так же, как тогда, в пятницу, у театра, но не так бодро. Над его бровью был наклеен широкий лоскут лейкопластыря.

— Крошечное воспоминание о прогулке при луне, — сказал он и осторожно потрогал заклеенное место.

Глаза Калинки были полны слез. Голос ее дрожал:

— Дядя, как ты мог подвергать моих лучших друзей таким испытаниям?!

Я энергично вмешался:

— Не плачь! Все кончилось прекрасно.

А Валентин добавил:

— Все хорошо, что хорошо кончается, как гласит одна пословица.

В ритуале успокоения приняли участие и все остальные. Каждый сказал что-то свое или вычитанное из книги. Некоторые даже по нескольку раз повторили слова утешения, потому что и шестерым мужчинам не так уж просто устранить сомнения и муки одной девушки.

Калинка громко всхлипнула в финале и в знак примирения вынула свой носовой платок.

— Ох! — облегченно вздохнул артист Трифон Манолов.

Потом по нашему настоянию он дал нам некоторые разъяснения:

— На меня обиделись и другие люди. Один из них — сын подлинного профессора Стремского, Антон, мой бывший соученик. В тот вечер он дал мне ключ от тринадцатой квартиры. Я попросил для репетиции с коллегами. А утром Антон ушел на работу, и я, пользуясь отсутствием всех хозяев, хм… просто превысил свои права. Но, ко всему прочему, я допустил и ошибку.

— Наверное, вы не вытерли плиту после сбежавшего кофе?

Артист махнул рукой:

— Этого никто не заметил. Беда случилась, когда я в гриме профессора Стремского случайно заговорил с другим профессором о новейшем лечении ревматизма. Очевидно, я сказал нечто такое неизвестное, от чего раздвигались горизонты науки. И, конечно же, от моих слов авторитет профессора не повысился.

— А еще кто обиделся?

— Капитан милиции Христов. Ведь он разрешил мне только один раз прогуляться в милицейской форме, а я гулял в ней по улицам целых три раза! И все-таки его я не слишком подвел. Кроме Саши и Крума, никто больше не узнал о «старшине-фикции Йордане Коцеве».

Калинкин дядя вынул из своего небольшого блестящего портфеля коробку шоколадных конфет. Мы расселись вокруг стола почтить их своим вниманием.

— Я рада, что на этот раз у тебя горло не пересыхает! — улыбнулась мне Калинка.

— Оно вылечилось после сахара товарища «профессора»! — сказал я тоже шутливо. — Эх, если бы я тогда знал, сколько калорий содержат сто граммов сахару, я сразу разоблачил бы этого старикана! И у твоего дяди не было бы возможности навести точную справку!

— Правильно! — согласился артист. — Но были у нас моменты и потруднее. Саша, например, оказался отличным бегуном: он чуть не догнал меня у входа в тринадцатую квартиру. А когда я встретил его на улице в своей профессорской роли, я не предусмотрел еще многих вещей. Если бы он внезапно вырвал из моих рук чемодан, то сразу понял бы, что там нет десяти книг плюс трехгодичного комплекта журнала «Здоровье». Такой чемодан был бы действительно очень тяжелым.

— А он был пустой? — спросил Крум.

— Не совсем. В нем лежала милицейская форма, в которую я переоделся за перегородкой у парикмахера Мехмеда. Но в спешке я опять допустил ошибку: забыл снять золотую фольгу с зубов. «Коронки», которые были характерны для профессора Стремского, могли бы выдать меня с головой, когда я стал старшиной Коцевым. Я вспомнил об этом, когда подсел к Саше на скамейку. Поэтому бедному старшине пришлось говорить, не разжимая губ.

— Но в роли старшины вы сначала представились Круму, — заметил Валентин. — Для чего?

— Нарочно! — засмеялся дядя. — Раз милиционер уже знаком с Крумом, у Саши наверняка не возникнет подозрений.

— А мы могли бы опознать вас и по царапине на ботинке, — сказал Крум, скромно взяв еще одну конфету. — По словам Саши, буква «Т» была очень отчетливая.

— Знаю, знаю! — еще больше оживился Трифон Манолов. — Я нарочно обратил его внимание на эту царапину, когда поставил ногу на стул. Я тогда подумал: пусть мой молодой противник больше наблюдает за моими ботинками, чем за физиономией!

— Гм! — насупился я.

Человек с четырьмя лицами положил руку на мое плечо и ласково сказал:

— Если бы ты так не упорствовал в своем скверном мнении о моих способностях, все кончилось бы только Джерри Блейком в этой комнате. Не в моих же интересах было затягивать события, хотя мне и первый раз было очень некогда. Ведь если бы события затянулись, ты меня непременно узнал бы.

— Конечно, узнал бы!

— Бесспорно одно: у тебя определенные артистические данные! Если хочешь, включу тебя в труппу городского пионерского театра. С этого учебного года руковожу им я.

— Ура! — закричали все мои друзья, потому что наконец-то нашелся специалист, который меня оценил.

— Надеюсь, мы поймем друг друга? — спросил он меня.

— Разумеется.

— Есть еще вопросы?

— Только один!

— А именно?

— Когда мы здесь говорили с бандитом Джерри Блейком, за этой дверью был слышен голос артиста Трифона Манолова. Я хотел бы выяснить…

Среди общего напряжения Калинкин дядя вышел в свою комнату и сразу же вернулся:

— Так что же ты хотел выяснить, мой дорогой коллега?

Не успев раскрыть рта, я услышал распевный голос кавхана Бегула:

О Тангра! Меч свой огненный возденьНад тем, чье зло повергло этот день,И сокруши сынов Константинополя!Не плачем женским, не предсмертным воплем,А гневным кличем у священных стенПусть огласится Плиска в этот день!

— Магнитофон! — закричали все.

Открытые лица весело сияли над пустой конфетной коробкой. Наконец-то таинственный «чулок» был распущен совсем…

Наш плевенский друг