Это цивилизация, мама! - Дрисс Шрайби

танцовщицы, барменши, одна прорицательница, одна учительница, насколько я мог об этом судить, она же была и любовницей моего брата, две парикмахерши, чемпионка дзюдо, с десяток билетерш, которые пускали его в кино без билета — брат расплачивался с ними поцелуями (он способен был поцеловать даже кобылу) и своим заразительным смехом. Эти мужчины, женщины и подростки были выходцами из самых разных слоев общества: через них Наджиб знал изнутри всю жизнь города со всеми ее драмами, радостями и страстями. Он был подлинным горожанином, всей плотью и кровью, до мозга костей впитавшим атмосферу родного города.

В своем автомобиле, производившем адский шум, он возил нас с мамой из таверны в притон, с пляжа в казино, из трущобы в гараж. Сидя на верстаке, болтая не достающими до полу ногами, с косичками за плечами, мама наблюдала, как механик собирал по частям мотор, менял колесо, затягивая болты. Она постигала основы механики по несложным объяснениям моего брата.

На центральной электростанции Наджиб объявил маме, что волшебства не существует, что мсье Ктё «старая побасенка для суеверных кумушек» (я привожу его дословные выражения), а что в действительности «существует электричество, от которого зажигаются лампочки и поступает звук в радиоприемник». Если она ему не верит, может спросить у стоящего рядом с ней инженера — это он и его товарищи с помощью машин дают городу электричество.

У него всюду был ход, он отвел ее и на государственную радиостанцию, познакомил там с диктором — подлинным мсье Ктё. Она не хотела верить, рассердилась, чуть не дала Наджибу пощечину: «Этот старый лысый тип со вставными зубами, морщинистой кожей и плаксивыми глазами — мой мсье Ктё?»

— Птичка тоже строит гнездо постепенно, не сразу, — сказал Наджиб. — Не огорчайся, мама, мы для тебя тоже приготовили гнездышко и яички в него положили: в один прекрасный день ты вылупишься.

И мы присутствовали при ее рождении. Она открывала суровую правду, приспособляя ее к своей натуре, отделяла зерна от плевел, в меру своей способности к ассимиляции отбрасывая немного того, немного этого. Иногда протестовала:

— Почему делают хлеб только из одной белой муки? А звук? По-моему, хлеб станет вкуснее, если добавить немного звука, — уверяла она.

Мы давали ей деньги, объясняли, как ими пользоваться.

— Нет, мама, то, что этот банковский билет больше, не значит, что он дороже стоит — наоборот. Смотри! Ты же теперь умеешь читать. Смотри, что написано в уголке.

С сумкой под мышкой она (которой отец всегда обеспечивал доставку товаров на дом: сахар, чай, мясо, овощи, фрукты, масло, мед, хозяйственные принадлежности) с головой окунулась в потребительское общество и стала весьма анархической потребительницей. Она покупала что попало. Все, что было ей еще незнакомо. Протягивала торговцу деньги и с неподражаемой естественностью говорила: «Дайте мне на это что-нибудь».

— Что это такое? — спрашивал отец за обедом.

— Ах, это? — поспешно отвечал Наджиб. — Это один товарищ с рынка мне подарил. Банка мясных консервов.

— Я никогда не ем консервов. Отдай собакам.

— Ладно, папа. Я сам съем.

Это была свинина. Брат обратился за помощью к одному из своих дружков, у которого был велосипед с коляской. Каждый день в определенный час он подъезжал к дому и забирал большую часть вчерашних маминых покупок, чтобы их перепродать — или обменять на сахар, оливковое масло, бутылки лимонада.

Мама открыла людей, ранее ей неведомых. Тех, кто не относился ни к миру ее детства, ни к окружению моего отца. Это было полезно для нее. Не то чтобы она опустилась — ее непорочность помогла бы ей пройти через войну, не услышав ни одного выстрела. Но эти подонки и хулиганы и их жестокая жизнь помогли маме окончательно сбросить сковывавший ее панцирь.

И нас она тоже открыла. Собственных детей. Мы существовали сами по себе, отдельно от нее, отдельно от нашего отца. Когда она отдала себе отчет в том, что мы давно уже оборвали пуповину, что мы больше не младенцы, держащиеся за ее юбку, свершилось: ее глаза обрели правильный фокус, как настроенные линзы бинокля. Она нас увидела. Увидела, что у меня пушок на подбородке, а Наджиб куда более мужчина, чем ее муж. Свершилось: в тот день панцирь лопнул, чешуя окончательно отпала. Она увидела и себя — существующей, голой на голой земле. И она разразилась рыданиями:

— Я такая старая! Старая!

— Да нет же, — сказал я. — Ты моложе нас.

— Ты наконец родилась, — добавил Наджиб. — Ну, умничек, пошли отсюда! Пусть поплачет, это ей будет полезно.

Мы вышли и уселись у входа в дом. Задумавшись, мы курили сигарету за сигаретой. А через дверь до нас доносились всхлипывания.

10

— Нет, я не могу ему этого сказать. Он не поймет.

Мы сидим на обрыве в тени взлохмаченного кедра. Волны моря набегают одна на другую до самого горизонта. Две чайки сплетаются в небе. А внизу, на пляже, скачет на свободе белый конь, резвится, слизывает пену с морской волны. Мой конь. Его мне дал отец. Он из его табуна диких коней. Целый месяц шаг за шагом я приучал его к себе. Пока он меня не почуял. День, когда он дал себя погладить, — самый прекрасный день в моей жизни. Я назвал его Бланко.

— Нет, — повторяет мама, — я ему не скажу.

Вот она, последняя картина моего прошлого: мама сидит, улыбаясь, с оттенком беспокойства в глазах.

— Я сохраню это для себя, для нас. Когда-нибудь он сам поймет.

— Да, мама… Ты знаешь, я уезжаю завтра.

— Не говори мне об этом сейчас. Потом, позже… Я подношу к губам ее руку.

— Я буду приезжать: на рождество, на пасху, на летние каникулы.

Она не отвечает. Она смотрит вдаль, ветер развевает ее волосы, ее горе.

— Мама, позаботься о Бланко. Я поручаю его тебе.

— Да. Да.

— Наджиб останется с тобой, поможет тебе во всем. Он бросил школу и не может поехать со мной во Францию продолжать образование.

— Сколько лет ты будешь изучать медицину?

— Не знаю. Пять, шесть лет. Может быть, больше. Но я буду приезжать каждые три месяца. Я стану писать тебе каждый день. И ты мне каждый день отвечай, ладно?

— Да. Да.

Она срывает травинку и жует ее. Отброшенная в будущее, которое она старается предугадать, сгладить.

— Свобода обоюдоостра, — говорит она, — иногда она причиняет боль.

— Как так?

— Она не решает проблемы одиночества. Знаешь, я не уверена, что вы с Наджибом хорошо поступили, открыв дверь моей темницы.

— Я не понимаю тебя, мама.

— А ты поразмысли! Ведь по вечерам я должна возвращаться обратно в