Чудо в перьях (сборник) - Галина Артемьева

–  Ты что-нибудь решил?

–  Да. Я согласен.

Узница выслушала отцовскую волю безучастно. Для нее ничего не менялось. Отец дождался, когда посланный по Тошиному адресу шофер вернулся с Игоревым паспортом и объемной дорожной сумкой, тут же детально обысканной. Игорь спокойно смотрел, как его вещи, уложенные Тошей, вываливают одну за другой прямо на пол. Удивлялся отстраненно, как много набралось шмоток за прошлую жизнь. Оставшись наконец один (Нику можно было не принимать во внимание), он лег и прислушался к тишине. Тоши больше нет. Интересно, она пожитки заранее уложила сразу после его пьяной выходки или уже при шофере? Теперь не узнаешь. Хоть бы какую-то записочку написала, упрекнула, прокляла. Так легче было бы расстаться. Он тупо перелистывал свои книги, не понимая, как он когда-то мог их читать, удивляясь себе прежнему. Сутки-двое – и нет человека. Того человека больше нет.

В одной из книг обнаружился сложенный вчетверо листок. На нем было его имя и знак вопроса во всю страничку. Вот оно – послание! Она помнила их уговор, а он забыл. Еще в самом начале, когда казалось, все звезды – за них, разговор почему-то зашел о разлуке.

–  Никогда, – отмахивался Итон.

–  А если? – настаивала Тоша, знавшая о неизбежности потерь.

Вот они и договорились, что если придет пора расстаться, то тот, кто так решил, просто пришлет другому чистый белый лист. Зачем какие-то слова?

…Знак вопроса выглядел как кусок перевернутого якоря – обломка надежды. Надеяться же было не на что: отныне им предстояло идти по жизни в разные стороны. Не он сам – судьба так решила. Он может только плыть по течению, выживать. А Тоша не пропадет, и пара ей найдется достойная. Она сильная, переживет.

Он устал думать. Лучше всего уснуть. Утро вечера мудренее. Пусть будет, как будет. Но спалось плохо, скорее дремалось. Он даже не удивился, почувствовав чье-то присутствие. Кто тут мог быть, кроме него и Ники? Отоспалась за день, пошла ночью бродить. Так и происходит с тусовочными людьми, поменявшими день на сон, ночь – на праздник. Ника прилегла рядом. Он чуть-чуть потеснился к стенке, чтоб ей было удобней. Вот, живое существо греет его своим теплом. Можно лежать и дышать в такт: вдох – выдох. Как кролики в клетке: прижмутся друг к другу и смотрят. Молча живут. Но жизнь любят. Умеют за нее бояться. И есть любят: жуют себе, жуют…

–  Давай, а? – попросила Ника жалобно.

Он дернулся, чтоб отстраниться. Она настойчиво взяла его руку и приложила к своему животу. Судорожно вздохнула:

–  У меня там нарыв.

Неужели и впрямь не понимает, что с ней? Ее отец предупреждал: хитрее не сыщешь. Вот сейчас прижимается, хочет получить свое, берет на жалость, чтоб размяк.

–  Ты иди к себе спать, – велел он.

–  Нет, я с тобой.

–  Тогда запомни и повтори: у тебя там ребенок. Ты ждешь ребенка.

Она молчала. Но руку снять с живота не дала, вцепилась насмерть.

Так он и проснулся наутро с затекшей рукой на ее животе. Она спала на спине, повернув голову в его сторону. С закрытыми глазами лицо ее казалось человеческим – девчоночьим, невинным. Маленькую ногу закинула на него из-за тесноты дивана. Сколько он ее знает? Второй день. За чужие грехи попал в эту тюрьму, теперь будет расплачиваться. Надо бы ее ненавидеть или презирать. Но слишком доверчиво теснилась она к нему во сне, страшно пошевелиться, покой ее потревожить. Интересно, проснется – узнает его? Про нарыв заговорит? Или как вчера – будет выдавливать из себя в час по чайной ложке, переводя дыхание на каждом слове?

Она проснулась от его взгляда, одернула майку, отвернулась. Все она помнила и понимала прекрасно: глаза обмануть не могут. Ну, что сейчас скажешь, птичка-невеличка?

Она ушла и молчала целый день. А может, и не молчала, он все равно ничего не слышал, спал наконец по-человечески.

Вскоре он привычно вошел в колею их общей тюремной жизни: утром и вечером визиты отца с медсестрой. Днем отец заезжал один, еду подвозил, обсуждал какие-то мелкие формальности по «их общим делам». Через несколько дней такой жизни на свободу хотелось любой ценой, просто глотнуть свежего воздуха, побродить по улицам, словом перемолвиться с первым встречным. Ника, приползавшая каждую ночь, была не в счет, все их беседы сводились к нескольким просьбам и жалобам, главной из которых была – «у меня там нарыв».

Как-то, лежа на своем диване, он вспомнил ее дрожащий голос, ее судорожное цепляние за него и поразился: надо же, до чего себя довела! Любая животина знает, когда у нее внутри зарождается новая жизнь, и не бесится, не травится, не сходит с ума, а делается осторожной, медлительной. А тут человеческое существо, с мыслями в голове, но талдычит одно и то же, самого главного про себя не понимает. Бедный ребенок у нее там внутри. Вот кому – тюрьма! Ничего себе – родиться жить, если мать тебя не хочет. Такое представить себе невозможно: все его детство согревалось и сберегалось материнской любовью.

Ника вообще мало что про себя понимала. Делает он, к примеру, салат на обед, спрашивает: «Ты укроп любишь?» Она отвечает: «Не знаю, не помню». Или: «Тебе шоколадное мороженое нравится?» – «Не помню».

Вообще-то Ника была неплохая. Просто было ей (он по себе судил) – тошнее тошного. Тюрьма – она тюрьма и есть. Он бы на ее месте тоже пытался сбежать, особенно если б не понимал, что бежать некуда. А ей всего-то потерпеть – четыре с небольшим месяца. Ее отец так и говорит: «Потом пусть идет на все четыре стороны». Вот и надо потерпеть. Он представил себя дрессировщиком. В детстве была у него любимая книжка про зверей знаменитого укротителя Дурова. До него тех учили цирковым штукам палками и плетками. А он попробовал лаской. Результаты – лучше не придумаешь. Такие фокусы получались, какие страхом ни за что не выбьешь.

–  Вот, будет у меня жена, как в сказке, царевна-лягушка. Всем смешно, а я из нее выдрессирую Василису Премудрую.

Но на свадьбе никому смешно как раз и не было. Все собравшиеся воспринимали происходящее с основательной серьезностью. Вызванная Никитой Андреевичем на бракосочетание сына Антонина светилась счастьем и не могла нахвалиться Игорьком: «Он ведь у меня такой: все сам, все сам! Мужичок. Жил на квартире. Снимал. Ходила к нему одна. Ужас! Злыдня. Я прям изволновалась вся: он же простой, а девки-то московские – вон какие. Оказалось, напрасно я. Все себе придумала. А у него в это время уже зазнобушка с ребеночком была! Да какая красавица, куколка, доченька моя!

–  Вот удивительно! – недоумевал Игорь. – Любимую возненавидела с первого взгляда, а эту… Как в анекдоте: «Мам, угадай, какая из трех моя девушка». – «Да вот эта!» – «Как это ты сразу догадалась?» – «А самая из всех противная».

Мать ворковала с молчаливой принаряженной Никой: «Ну, кто там у нас в животике? Мальчик? Девочка?»

–  У меня там, – затянула Ника своим тонким медлительным голоском и взглянула на своего дрессировщика с приятным выражением, – у меня там ребенок.

–  Ах, моя умница! – подхватила мать воодушевленно. – Ребенок! Какая разница – мальчик, девочка! Главное, чтоб был здоров! Ребенок у нее там, надо ж так сказать!

На свадьбе Итон впервые увидел мать Ники. Как бы ни раскручивал Никита Андреевич обещанные врачами шансы на выздоровление жены, с одного взгляда становилось понятно: не жилец она на белом свете.

И все же рождения внука дождалась, дотянула. Простилась с этим миром успокоенной за дочь. Антонина вскоре забрала Нику с младенцем к себе «на солнышко». Игорь продолжал регулярно получать зарплату и «на семью». Большую часть он отвозил матери. Та, любовно пересчитав, закатывала очередную порцию в стеклянную банку. Это была ее с Игорьком тайна, о которой Никочке знать не следовало: у нее и так папочка богатый, а это Игорьковы кровные. Внука она любила, как не любить. Но был он не их породы, не в Игорька. Сердце ее по-прежнему больше всего томилось о сыне.

Ника, отсидев на природе, вернулась в Москву, оставив малыша на попечение бабушки. Она больше не сбегала, хотя свободу ее не ограничивали. Отец придумал ей дело: раскручивал из нее звезду, снимал клипы.

Супружеская жизнь молодой четы протекала безмятежно. Они друг другу не мешали. Приспособились в трудных условиях. Игорь пытался учиться, без рвения, не понимая, зачем теперь-то ему все это нужно. У матери на огороде, под крыльцом и под бочонками с дождевой водой было позакопано кладов на много лет спокойной деревенской жизни. И все же кое-как тянул, мало ли что. Отказываться от подарков фортуны было страшновато.

И еще он скучал. Чем больше проходило времени, тем сильнее помнил он Тошу. Все-все о ней, даже то, что она о себе не знала. Как спит на боку и обнимает саму себя, защищаясь от кого-то во сне. Как кричала однажды спросонок: «Help!» Не «помогите», а именно «Неlр!» почему-то. Как она стоит со своей скрипкой и покачивается в такт, переступает, словно танцует, ногой притоптывает. Как в первый их раз стыдилась сказать, что девушка, просила: «Осторожней, пожалуйста», а он думал, что это страх забеременеть, и сам боялся ужасно. Не дни и события помнил он, а все вместе, все, что тогда было счастьем, а потом почему-то разрушилось, распалось. Он внутри не рвал с ней. Она была. Иногда ближе, иногда дальше. Оказывается, если любил человека, любовь эта никуда не девается, остается с ним навсегда. Живет по-своему, гнать не имеет смысла.