Луна и Смерть - Федерико Гарсиа Лорка

как завязь розы, упруги,

а в пене грудей высоких

две рыбки просятся в руки…

Сто царских коней взбесились —

качнулась земля от гула.

Лозинку под ливнем солнца

до самой земли пригнуло.

Рука впивается в косы,

шуршит изодранной тканью.

И струйки теплым кораллом

текут по желтому камню.

О, как от дикого крика

все на земле задрожало!

Как над сумятицей туник

заполыхали кинжалы!

Мрачных невольников тени

по двору мечутся немо.

Поршнями медные бедра

ходят под замершим небом.

А над Фамарью цыганки,

простоволосы и босы,

еле дыша, собирают

капли растерзанной розы.

Простыни в запертых спальнях

метит кровавая мета.

Светятся рыбы и грозди —

влажные всплески рассвета.

Насильник от царской кары

уходит верхом на муле.

Напрасно вдогонку стрелы

нубийцы со стен метнули.

Забили в четыре эха

подков голубые луны.

И ножницы взял Давид —

и срезал на арфе струны.

Поэт в Нью-Йорке

Стихи об одиночестве в Колумбийском университете

Перевод Анатолия Гелескула

1910

(Интермедия)

Те глаза мои девятьсот десятого года

еще не видали ни похоронных шествий,

ни поминальных пиршеств, после которых плачут,

ни сутулых сердец, на морского конька похожих.

Те глаза мои девятьсот десятого года

видели белую стену, у которой мочились дети,

морду быка да порою – гриб ядовитый

и по углам, разрисованным смутной луною,

дольки сухого лимона в четкой тени бутылок.

Те глаза мои всё еще бродят по конским холкам,

по ковчегу, в котором уснула Святая Роза,

по крышам любви, где заломлены свежие руки,

по заглохшему саду, где коты поедают лягушек.

Чердаки, где седая пыль лепит мох и лица,

сундуки, где шуршит молчанье сушеных раков,

уголки, где столкнулся сон со своей явью.

Там остались и те глаза.

Я не знаю ответов. Я видел, что всё в этом мире

искало свой путь и в конце пустоту находило.

В нелюдимых ветрах – заунывность пустого пространства,

а в глазах моих – толпы одетых, но нет под одеждами тел!

Нью-Йорк, август 1929 года

История и круговорот трех друзей

Эмилио,

Энрике

и Лоренсо.

Все трое леденели:

Энрике – от безвыходной постели,

Эмилио – от взглядов и падений,

Лоренсо – от ярма трущобных академий.

Эмилио,

Энрике

и Лоренсо.

Втроем они сгорали:

Лоренсо – от огней в игорном зале,

Эмилио – от крови и от игольной стали,

Энрике – от поминок и от фотографий в стареньком журнале.

И всех похоронили:

Лоренсо – в лоне Флоры,

Эмилио – в недопитом стакане,

Энрике – в море, в пустоглазой птице,

в засохшем таракане.

Один,

второй

и третий.

Из рук моих уплывшие виденья —

китайские фарфоровые горы,

три белоконных тени,

три снежных дали в окнах голубятен,

где топчет кочет стайку лунных пятен.

Эмилио,

Энрике

и Лоренсо.

Три мумии

с мощами мух осенних,

с чернильницей, запакощенной псами,

и ветром ледяным, который стелет

снега над материнскими сердцами, —

втроем у голубых развалин рая,

где пьют бродяги, смертью заедая.

Я видел, как вы плакали и пели

и как исчезли следом,

развеялись

в яичной скорлупе,

в ночи с ее прокуренным скелетом,

в моей тоске среди осколков лунной кости,

в моем веселье, с пыткой схожем,

в моей душе, завороженной голубями,

в моей безлюдной смерти

с единственным запнувшимся прохожим.

Пять лун я заколол над заводью арены —

и пили веера волну рукоплесканий.

Теплело молоко у рожениц – и розы

их белую тоску вбирали лепестками.

Эмилио,

Энрике

и Лоренсо.

Безжалостна Диана,

но груди у нее воздушны и высоки.

То кровь оленья поит белый камень,

то вдруг оленьи сны проглянут в конском оке.

Но хрустнули обломками жемчужин

скорлупки чистой формы —

и я понял,

что я приговорен и безоружен.

Обшарили все церкви, все кладбища и клубы,

искали в бочках, рыскали в подвале,

разбили три скелета, чтоб выковырять золотые зубы.

Меня не отыскали.

Не отыскали?

Нет, не отыскали.

Но помнят, как последняя луна

вверх по реке покочевала льдиной

и море – в тот же миг – по именам

припомнило все жертвы до единой.

Меня не отыскали.

Не отыскали?

Нет, не отыскали.

Но помнят, как последняя луна

вверх по реке покочевала льдиной

и море – в тот же миг – по именам

припомнило все жертвы до единой.

Негры

Перевод Анатолия Гелескула

Негритянские будни и рай

Ненавистны им тени крыльев

в белой наледи щек холеных

и раздоры огня и ветра

в облицованных льдом салонах.

Ненавистны платки прощаний,

лук без цели и звук без эха

и запрятанные колючки

в алой мякоти злачного смеха.

Их манит синева безлюдий,

колокольная поступь бычья

и прилива кривая пляска,

и лукавой луны обличья.

Тайновидцы следов и соков,

сетью искр они будят болота

и хмелеют от горькой прохлады

своего первобытного пота.

Ибо там, в синеве хрустящей

без червей и следов лошадиных,

где над яйцами страуса стелется