Луна и Смерть - Федерико Гарсиа Лорка

class="v">ждут только трещин рассвета,

чтоб расколоться разом.

Брань набухает кровью.

Вспугнутый конь процокал.

Девичий стон разбился

брызгами алых стекол.

Свищет точильный камень,

и рвется огонь из горна.

Быки наковален стонут,

сгибая металл упорно.

И Ме́риду день венчает

короной из роз и терна.

КАЗНЬ

Взбегает нагая зелень

ступеньками зыбкой влаги.

Велит приготовить консул

поднос для грудей Олайи.

Жгутом зеленые вены

сплелись в отчаянном вздохе.

В веревках забилось тело,

как птица в чертополохе.

И пальцы рук отсеченных

еще царапают плиты,

словно пытаясь сложиться

в жалкий обрубок молитвы,

а из багровых отверстий,

где прежде груди белели,

видны два крохотных неба

и струйка млечной капели.

И кровь ветвится по телу,

а пламя водит ланцетом,

срезая влажные ветви

на каждом деревце этом, —

словно в строю серолицем,

в сухо бряцающих латах,

желтые центурионы

шествуют мимо распятых…

Бушуют темные страсти,

и консул поступью гордой

поднос с обугленной грудью

проносит перед когортой.

ГЛОРИЯ

Снег оседает волнисто.

С дерева виснет Олайя.

Инистый ветер чернеет,

уголь лица овевая.

Полночь в упругих отливах.

Шею Олайя склонила.

Наземь чернильницы зданий

льют равнодушно чернила.

Черной толпой манекены

заполонили навеки

белое поле и ноют

болью немого калеки.

Снежные хлопья редеют.

Снежно белеет Олайя.

Конницей стелется никель,

пику за пикой вонзая.

Светится чаша Грааля

на небесах обожженных,

над соловьями в дубравах

и голосами в затонах.

Стеклами брызнули краски.

Белая в белом Олайя.

Ангелы реют над нею

и повторяют: – Святая…

17

Небылица о доне Педро и его коне

Романс с размытым текстом

Жану Кассу

Едет верхом дон Педро

вниз по траве пригорка.

Ай, по траве пригорка

едет и плачет горько!

Не подобрав поводья,

бог весть о чем тоскуя,

едет искать по свету

хлеба и поцелуя.

Ставни, скрипя вдогонку,

спрашивают у ветра,

что за печаль такая

в сердце у дона Педро…

На дно затоки

уплыли строки.

А по затоке

плывет, играя,

луна —

и с высот небесных

завидует ей вторая.

Мальчик

с песчаной стрелки

смотрит на них и просит:

– Полночь, ударь в тарелки!

…Вот незнакомый город

видит вдали дон Педро.

Весь золотой тот город,

справа и слева кедры.

Не Вифлеем ли? Веет

мятой и розмарином.

Тает туман на кровлях.

И к воротам старинным

цокает конь по плитам,

гулким, как тамбурины.

Старец и две служанки

молча открыли двери.

«Нет», – уверяет тополь,

а соловей не верит…

Под водою

строки плывут чередою.

Гребень воды качает

россыпи звезд и чаек.

Сна не тревожит ветер

гулом гитарной деки.

Только тростник и помнит

то, что уносят реки.

…Старец и две служанки,

взяв золотые свечи,

к белым камням могильным

молча пошли под вечер.

Бедного дона Педро

спутник по жизни бранной,

конь, непробудно спящий,

замер в тени шафранной.

Темный вечерний голос

плыл по речной излуке.

Рог расколол со звоном

единорог разлуки.

Вспыхнул далекий город,

рухнул, горящий.

Плача, побрел изгнанник,

точно незрячий.

Подняли звезды

вьюгу.

Правьте, матросы,

к югу…

Под водою

слова застыли.

Голоса затерялись в иле.

И среди ледяных соцветий —

ай! – дон Педро лягушек тешит,

позабытый всеми на свете.

18

Фамарь и Амнон

Для Альфонсо Гарсиа-Вальдекасаса

Луна отраженья ищет,

напрасно кружа по свету, —

лишь пепел пожаров сеют

тигриные вздохи лета.

Как нервы, натянут воздух,

подобный ожогу плети,

и блеянье шерстяное

колышет курчавый ветер.

Пустыня к небу взывает

рубцами плеч оголенных,

от белых звезд содрогаясь,

как от иголок каленых.

Ночами снится Фамари,

что в горле – певчие птицы,

и снятся льдистые бубны

и звуки лунной цевницы.

И гибким пальмовым ветром

встает нагая при звездах,

моля, чтоб жаркое тело

осыпал инеем воздух.

На плоской кровле дворцовой

поет под небом пустыни.

И десять горлинок снежных

в ногах царевны застыли.

И наяву перед нею

вырос Амнон на ступени,

смоль бороды задрожала,

пеною чресла вскипели.

Из-за решетки глядит он

полными жути глазами.

Стоном стрелы на излете

вздох на губах ее замер…

А он, рукой исхудалой

обвив железные прутья,

в луну впивается взглядом

и видит сестрины груди.

В четвертом часу под утро

в постель он лег, обессилев,

пустые стены терзая

глазами, полными крыльев.

Тяжелый рассвет хоронит

под бурым песком селенья —

на миг приоткроет розу,

на миг процветет сиренью.

Колодцев тугие вены

в кувшины сливают эхо.

В изгибах корней замшелых

шипит, извиваясь, эфа.

Амнон на кровати стонет,

затихнет на миг – и снова

спаленное бредом тело

обвито плющом озноба.

Фамарь голубою тенью,

в немой тишине немая,

вошла – голубей, чем вена,

тиха, как туман Дуная.

– Фамарь, зарей незакатной

сожги мне грешные очи!

Моею кровью горючей

твой белый шелк оторочен.

– Оставь, оставь меня, брат мой,

и плеч губами не мучай —

как будто осы и слезы

роятся стайкою жгучей!

– Фамарь, концы твоих пальцев,