Изгнание - Чарльз Паллисер

Я забрал у нее ведро и направился в буфетную, закрыв и заперев за собой дверь.

Когда я обернулся, она опустила руки в таз и стала тереть руками ткань.

– Чем ты занимаешься? – спросил я.

– Помнишь, как миссис Грин крахмалила воротнички для папы, его нарукавники и жабо? Я часто за ней наблюдала, вот и научилась.

– Неужели это не может сделать Бетси?

Она улыбнулась.

– Нет, Ричард, служанка этого сделать не сможет.

Терпеливо, словно ребенку, она объяснила, что лен такого качества – всего несколько ценных вещиц, оставшихся у нас – следует стирать старательно, а потом отдельные предметы крахмалить, а это очень тонкая и сложная процедура, требующая умения и терпения.

Руки у нее покраснели и загрубели. Я взял ее ладонь, она оказалась холодная и потрескавшаяся.

Я спросил:

– Воротнички Эффи, не так ли?

Она кивнула.

– Сестра знает, что ты их крахмалишь?

Почти с негодованием мама сказала:

– Она красивая девушка и заслуживает лучшего, чем я могу ей дать.

Стало быть, именно это имела в виду Евфимия, когда сказала миссис Пейтресс, что в доме есть кое-кто, очень способный в таких делах. Классический пример «светских манер» Евфимии! Знает, что мать делает ради нее тяжелую работу, но предпочитает не думать об этом.

– Хватит, мама, – сказал я.

– Ричард, люди жертвуют собой ради тех, кого любят.

– Не могу видеть тебя за такой работой. Почему мы теперь так бедны? Почему тебе пришлось продать папину пенсию?

Она перестала стирать и сказала:

– Я не говорила тебе, что продала ее. Пенсия так и не была назначена.

– Почему?

– В связи с обстоятельствами, в которых оказался твой отец.

Она опустила взор к своей работе.

– Когда он был казначеем, то совершил несколько ошибок в расчетах. Декан, как ты знаешь, ненавидел твоего отца и потребовал полного возмещения. Поэтому все, что мы накопили, было изъято судебными приставами и отправлено на торги.

– Этот случай привел к смерти папы?

Она помолчала, потом кивнула.

Я спросил:

– Именно эту правду хотела ты сообщить мне, если бы я не уехал?

Она начала нервно тереть мокрые лоскутки, потом быстро произнесла:

– Да, именно так. – Она отвернулась и минуту или две сосредоточилась на выжимании лоскутков. Потом матушка сказала: – Теперь понимаешь, почему я так сильно расстроилась, когда узнала, что у тебя долги. Дядя Томас сказал, что кое-что узнал, чего не хотел бы говорить мне. Кое-что, из-за чего в колледже так негодуют.

Надеюсь, что потемки скрыли выражение моего лица.

– Ричард, я не такая уж наивная. Слышала, что молодые люди в университете ведут себя неподобающе… Что некоторые из них…

Я быстро сказал:

– Мама, уверяю тебя, женщина здесь не замешана.

Она странно посмотрела на меня. Почему не удалось ее переубедить?

Потом она вдруг сказала:

– Ричард, пообещай, что ты не будешь общаться с тем ужасным типом Бартоломео.

Я сказал, что не намерен видеться с ним больше никогда.

Четыре часа

Зачем папе понадобились деньги? Почему такой гордый и уверенный человек сделал то, что сделал?

Мне хотелось узнать подробности, но давить на нее я не посмел. Матушка выглядела такой хрупкой и смотрела на меня так кротко, даже проявляя материнскую власть надо мной.

* * *

Женщина не замешана. К сожалению, это так.

* * *

Надо быть осторожнее. Девушка совсем молоденькая, ее легко напугать. Не хочу, чтобы она пожаловалась маме. Хотя, думаю, из страха потерять место она не решится никому ничего рассказать.

Среда, 23 декабря, одиннадцать часов

Почта пришла поздно. Мы позавтракали, а Евфимия опять ушла к леди Терревест. Явилась Старая Ханна. Она вручила нам два письма, для мамы и для меня. Оба были от дяди Томаса, и со своим я поднялся сюда, чтобы вскрыть его.

Он хочет отправить меня за море, будто я преступник и меня необходимо сослать в колонию! При этом грозится все рассказать маме! Как смеет он шантажировать меня! Немыслимо, чтобы я допустил тебя к работе, требующей доверия.

На жизнь у меня свои планы, и в них не входит ссылка в какую-нибудь вонючую дыру в душном кантоне или в бревенчатую лачугу на берегу замерзшего озера в Онтарио.

Обратной почтой. Как же, ищи-свищи.

Два часа

Пришлось прочесть письмо маме, потому что дядя мог написать ей, что сделал предложение, которое она должна обсудить со мной.

– Это выше моих ожиданий, – сказала матушка. – Работа в одной из торговых компаний, с какими он переписывается! Удивительное великодушие!

– Великодушие! Он написал всего лишь пару писем, а взамен избавляется от меня навсегда. Кантон или залив Гудзон! Это на другом конце света.

– Уверена, он искренне заботится о твоих интересах.

– Неужели? Думаю, дядя старается сделать все, что угодно, лишь бы не платить мои долги. Да я от него ничего и не жду.

Мама покачала головой.

– Какая чепуха! И, кроме того, ты же должен как-то зарабатывать на жизнь теперь, когда не сможешь учиться.

– Не смогу? Почему ты так считаешь?

Она пожала плечами.

– Даже если колледж допустит тебя до занятий, сомневаюсь, что дядя Томас станет помогать.

– Я не уверен, что хочу туда вернуться.

– Если ты не вернешься и не уедешь за границу, то как, по-твоему, будешь зарабатывать на жизнь?

Я сделал глубокий вдох и произнес:

– Собираюсь писать для журналов и газет.

Она испуганно уставилась на меня и сказала:

– У меня были подозрения, что у тебя в голове что-то подобное.

Я сказал, что вполне представляю себе возможные трудности. Поеду в Лондон и добьюсь успеха тяжелой работой и талантом.

Наконец она сказала:

– Ну что же, уверена, что интересное тебе дело ты всегда доведешь до конца.

– Значит, можно проигнорировать предложение дяди Томаса?

– Обязательно напиши о своем отказе, только помягче, и скажи, что навестишь его, когда приедешь в Лондон.

Хвала небесам за хорошую погоду. День обещает быть отличным для прогулки.

Шесть часов

Мир сошел с ума.

Я дошел до середины Бэттлфилд и заметил чудака Фордрайнера, стоящего в траве, доходившей ему до колен. Он склонился и орудовал инструментом с длинной ручкой, выкапывая сорняки. Инструмент походил на большую тяпку или секатор с загнутым лезвием на конце.

Когда я поздоровался, он повернулся ко мне с таким неприязненным видом, что я решил было – обознался. Он выглядел как внезапно напуганный воробей в куче песка – нос задран, нога приподнята, голова повернута так, что видно только один глаз, большой и немигающий, за толстой линзой пенсне. Не понимаю, почему в первую встречу его лицо показалось мне похожим на невинный лик херувима, ведь оно так испорчено маленьким ртом и крохотными глазками с дряблыми веками.

Он явно был не в настроении.

– Мистер Фордрайнер, я не забыл о вашем любезном приглашении на чай, – сказал я.

Он ничего не ответил и начал складывать инструменты в огромную сумку, которую я видел у него прежде. Потом он вдруг развернулся, пристально посмотрел на меня и спросил:

– Вы знаете что-нибудь про письмо?

– От кого?

– От кого? – повторил он раздраженно. – В том-то и дело. От того, кого я не знаю.

Я посмотрел на него, не пытаясь скрыть свое удивление, и спросил:

– Если вы сами не знаете, то как я могу что-то о нем знать?

Фордрайнер грубо повернулся ко мне спиной, ничего не ответив, и продолжил собираться.

Я спросил:

– Где юная леди?

Он повернулся, сердито взглянул и грубовато сказал:

– Какое ваше дело? И зачем вам понадобилось знать, где я живу?

Старик посмотрел в сторону северо-запада, и там, приблизительно в сотне ярдов, появилась девушка, направлявшаяся к нам. Вдруг она остановилась, развернулась и очень быстро пошла в обратную сторону.

Потом случилось нечто совершенно невообразимое. Он сказал:

– Хотите обвести меня вокруг пальца? Именно об этом вы думаете, молодой человек? Принимаете меня за старого болвана?

Наверное, я уставился на него как сумасшедший. Мне показалось, что правила хорошего тона больше не действуют, поэтому, не сказав ни слова старому дураку, развернулся и побежал за девушкой. Он сердито крикнул:

– Парень!

Она оглянулась и, увидев меня, прибавила шаг. Я пришел в такое возбуждение от погони, так разозлился на грубость Фордрайнера, что позабыл все приличия.

Догнал ее за двадцать или тридцать шагов.

– Пожалуйста, не пугайтесь, – сказал я. – Похоже, возникло какое-то недоразумение.

Она продолжала быстро идти, оглядываясь. Старик отшвырнул инструмент и спешил к нам на своих дряхлых толстых ногах.

Потом она заговорила:

– Какого черта тебе надо от меня?

Это был говор и язык лондонских улиц – самый его низкий и непристойный вариант. Контраст между тонкостью ее черт и грубостью голоса был настолько сильный, что я замер на месте.

Она отвернулась и поспешила к старику. Я не стал гнаться за ней. С моих глаз спала пелена. Определенно, девушка не племянница старого мерзавца. Но больше всего я недоумевал по поводу того, что так сильно изменило его отношение ко мне. И что он имел в виду, говоря о письме.