Наследство - Владимир Кормер

— Я это признаю…

Проровнер тоскливо улыбнулся, но упрямо продолжал:

— Нет, я неточно выразился. Нет, не так… Вы должны сказать себе: да, я потерял все. У меня нет ни отца, ни деда, ни всех моих пращуров до седьмого колена. Да, именно так. У меня нет дома. У меня нет своего угла. Нет людей моего круга… Я один… Именно так. Я стал как все… Все это справедливо… Но после этого вы должны сказать: и все-таки взамен, как и все русские, я получил больше, чем я имел!..Вы не можете не признать, что вся Россия получила больше, чем имела!..

— Вы потеряли меньше, чем я… Россия получила больше, чем имела, — усмехнулся Муравьев. — Как у вас все здорово сходится.

Видно было, однако, что он чувствует себя неловко. Молодая дама с маленькой головкой на худой шее, подойдя к растворенным дверям кабинета с чашкой в руках, соболезнуя, посмотрела на Муравьева. Ощутив ее взгляд, он снова выпрямился, заложил ногу за ногу и выпятил в жилете грудь, похожий на англичанина (все их семейство издавна отличалось англоманством), высоко держа голову породистого пса.

Аннин немец, поглаживая усы, важно заметил:

— Фам натопно нофый Петер. Фот биль шелофек, который имел флияние на Рюси.

— А?! Вот немчура! — захохотала Анна, показывая пальцем своего немца, опять самодовольно выключившегося из разговора.

— Да, ведь после Петра все из содеянного им, по-видимо-сти, разрушилось, не правда ль? — спросил Андрей Генрихович, разгоряченный Проровнером. — Флот сгнил, столица перенесена обратно в Москву, мануфактуры находились в состоянии худшем, нежели в начале царствования… Ведь верно? И тем не менее Россия уже шла по новому пути! — То есть я хочу сказать, что где-то внутри, в духе, она имела уже что-то, что создало и самого Петра с его реформой…

Молодая дама с худой шеей все так же, от дверей, не входя, повернула к нему голову, сказала:

— Мы много видели таких, которые воображали себя спасителями Отечества, да только что-то мало от них было толку, да и святости особой не замечалось…

— Не пойти ль нам, не покурить ли на воздухе? — предложил Проровнер, решивший, что разговор принял слишком крутой оборот.

В комнате остались Муравьев и сонный хозяин. Наталья Михайловна подошла к Муравьеву:

— А я сначала не узнала вас.

— Ничего, — не слишком любезно сказал он. — А это ваш муж? — начал он (она поняла, что Андрей Генрихович успел внушить ему неприязнь), но тут же спохватился: — А что же ваш батюшка, Михаил Владимирович, остался там… по убеждению… или как?

— Случайно, — пожала она плечами. — Если б знать заранее, как оно получится, разве так бы все было?

Желая смягчить собеседника, она стала рассказывать ему о своей жизни последних российских лет, об одиночестве на Канарских островах, и он вправду оттаял, подобрел, через три минуты уже сочувственно хмыкал на каждое ее слово.

— Верно, верно, — соглашался он. — Все наши мучения — ничто в сравненье с тем, что испытали женщины. Это ужаснее всего. Когда я вспоминаю самое страшное из всего, что я за эти годы видел, то это всегда связано с женщинами. Почему-то им веришь беспрекословно. Даже не зная, в чем дело, что с ней, веришь сразу, безоговорочно.

В коридоре мелькнул недовольный Андрей Генрихович. Опасаясь, наверное, что Наталью Михайловну сейчас уведут, а также — что был холоден с ней, Муравьев стал рассказывать про свои лекции в Университете, но ему показалось, что это ей неинтересно, и он замолчал.

— Вот я еще хотел спросить у вас, — осенило его. — Я хотел спросить у вас: вы верите в сны?

— Не знаю, — удивилась она.

Он же, должно быть, сперва надеялся только изобрести какую-то тему и лишь второпях завел речь об этом, но затем, из гордости, не захотел остановиться.

— Я вообще-то намеревался спросить даже не о снах, а о гаданиях. Меня предыдущий разговор навел на эти мыс ли. Я недавно вспомнил один случай…

Его последнее время измучили тяжелые, кровавые сны, которые он не в состоянии был вспомнить наутро, но всякий раз знал, что прежде это ему уже снилось. Постепенно, хотя он по-прежнему забывал их, в рассудке его отлагалась некоторая общая всем этим снам подоплека. Не доверяя сначала рассудку, опасаясь самовнушений, он потом выделил-таки, что снится ему по большей части одно и то же женское лицо в разных обрамлениях, при этом появление его означает нечто нехорошее, дальше обычно начинался кошмар.

— И вот представьте себе, — сказал он, — сегодня я вдруг сообразил окончательно, с чем это связано… Еще в девятнадцатом году, недалеко от вас, если вы тогда были на Кавказе, близ Новороссийска пристала к нам одна женщина, цыганка… Я вообще-то не суеверен, но здесь… это было самое несчастное существо, какое когда-либо видел. Совершенно она была спившаяся, какими цыгане, по-моему, редко бывают, ободранная, так что и женского-то в ней ничего не осталось… Она даже и просить-то у нас ничего не просила… Мы ехали в повозке, она стояла в стороне от дороги, молча. Тогда впрочем, и редко что у кого-нибудь было, а деньги стоили немного. Тут же был муж ее, человек с таким лицом, что сразу становилось понятно, что фантазии у него хватит лишь на то, чтобы украсть или зарезать… А она… Вот что значит женщина!..Внезапно она почуяла в нас что-то, вся встрепенулась, подбежала, словно семнадцатилетняя девушка, к одному, к другому, мне за руку уцепилась. Мы посмеялись, попросили погадать нам…

Он поднял глаза на Наталью Михайловну, чтоб проверить, слушает ли она его:

— …Короче, троим из нас она нагадала близкую смерть… В том числе и мне… Один был член тогдашнего кубанского автономного правительства. Поскольку генерал Деникин повесил потом все правительство этой доморощенной Рады, то, вероятней всего, в том пункте пророчество исполнилось. Вторым был близкий мой приятель… Ходят слухи, что он в Америке, но от него у меня нет вестей уж несколько лет… Сам я тогда все допытывался у нее: какова же будет моя смерть? Расстреляют ли меня, скончаюсь ли я в тифу, вообще: насильственным будет мой конец или, более ли, менее ли, естественным? Но она не сумела ответить…

* * *

Размышляя о том, что сказал ей Муравьев, Наталья Михайловна отчасти соглашалась с ревнивым утверждением Андрея Генриховича, что, возможно, Дмитрий Николаевич хотел всего лишь снять с себя подозрение в благополучии — пусть относительном — среди всеобщего несчастья и разо рения, но полагала, что и это неплохо.

— О, смотрите, как Наталья Михайловна у нас легковерны-с! — кричал азартно Андрей Генрихович Проровнеру, который на следующий день явился к Анне (они ночевали у нее) чуть не с утра. — Как же! Мне, видите ли, безразличны мои потери, я думаю лишь о несчастье женщин! Скажите, Григорий Борисович, вы верите в это? Если несчастье женщин так трогает вас, то при чем же здесь эта цыганка с ее гаданиями?!

— Я вижу в этом голос рода… — рассуждал Проровнер. — Так оно и должно быть. Муравьев и Наталья Михайловна — люди одного сословия, одной касты… Это существует и имеет влияние на психику. Наталья Михайловна и должна его защищать…

— Вот как?! Голос крови?! Ах, рода!.. — Андрей Генрихович смотрел ошарашенно и опять взрывался: — Нет, вы мне скажите, а кто несчастнее?!

— Андрей Генрихович, я прошу тебя перестать, — вступала Наталья Михайловна. — Решай лучше, едем мы или не едем…

— А что тут решать-то?! — настаивала Анна, вбежавшая при этих словах в комнату. — Ты выйди на улицу, пойдем погуляем, посмотри, какая тут прелесть! Я тебе покажу места… А народ какой замечательный. Один Дмитрий Николаевич чего стоит!

Она подмигнула, но Наталья Михайловна не успела ничего сказать и только ощутила раздражение, когда Андрей Генрихович, услыхав про Муравьева, возопил:

— Да, в самом деле! Мы как раз только что с Григорием Борисовичем беседовали о нем… Вы говорите — остаться, — перебил он себя, потому что Анна глядела на него изумленно, еще несколько утрируя выражение. — Хорошо, мы подумаем, остаться нам или нет. Может быть, мы и останемся. Но разрешите лучше наши сомнения насчет упомянутой персоны. Вы давно его знаете?

— Да, хотя коротко сошлись мы только здесь, — ответила Анна. — А если он вам так интересен, то вы спросите о нем лучше вашу супругу — ведь они, кажется, знакомы ближе?..

Андрея Генриховича это не смутило:

— Да нет, — он досадливо отмахнулся, показывая, что никакие намеки его затронуть не могут. — Зачем мне расспрашивать Наталью Михайловну? Она не видела его пятнадцать лет. Я спрашиваю, что представляет он собою сейчас… Что, он действительно талантлив? Он кто — партийный деятель или ученый?

— Вы знаете, Андрей Генрихович, — Проровнер наморщил лоб, — здесь сложное дело… Потому что он если и партийный деятель, то из тех, которые любят оставаться в тени. Все хочет быть серым кардиналом. Никогда не известно в точности, чем он занимается, что он намерен делать, неизвестно, о чем он думает, кого он любит, сколько у него, наконец, денег, — ничего об этом не известно. Все ровно, спокойно, ниоткуда ничего не видно… Только хмыканья, покачивания головой, скорбные взоры… Но кое о чем мы, разумеется, догадываемся…