Наследство - Владимир Кормер

— Вот как? — хмыкнул гость.

— При отсутствии познания или препятствий для исполнения желаний, которые рождают все существующее, — поправился сумасшедший.

Сказав это, он внимательно посмотрел по сторонам, не выдал ли он себя, а гость совсвем развеселился и почти в открытую дерзко подмигнул женщинам в противоположном углу.

Больной зафиксировал это и в упор уставился на приятеля, силясь остановить боковые подергивания зрачка.

— Погоди, — хрипло сказал он, разжав скривившиеся губы и кося. — Ты что думаешь? Ты думаешь, я ошибся один раз, и я теперь ошибся другой раз. Да, в моей жизни были причины! — с вызовом крикнул он, метнув гневный взгляд в сторону. — Поскольку каждый атом живой свою скрытую жизнь имеет, возможно, различные субстанции рискнули из-за желания узнать!!! Но им этого не удалось в полной и высшей мере, ха-ха-ха!!! А почему?!

Вперив в гостя грозный горящий взор и приподнявшись, он завопил так, что задремавшая, стоя у стола, санитарка прянула и знаками, стараясь не привлечь внимания больного, стала показывать посетителю, чтобы он не волновал того.

— Потому что инстинкт! — задыхаясь от скрипучего своего крика, объяснял сумасшедший. — Для меня инстинкт человеческого разума есть предчувствие возможности данному человеку или близкому ему по крови сродственнику или знакомому! Для меня инстинкт этот касается и рассмотрения природы, то есть рассмотрения законов материи, которая логическим путем существует через нас и которой мы должны опасаться. Потому что всякая причина всегда привлекает за собой последствие, против которого и нужно применить разум. А все боятся, хотя и видят формирование мышления от самой среды естественной природы. Все боятся… — повторил он, наверное вновь почувствовав, что овладевает ситуацией, и положил руку на толстое колено гостя. — Мне нравятся отзывчивые люди, но их очень и очень мало, — сказал он с выражением искренней печали. — Большинство старается отмолчаться. Сколько тюрем, а сколько сумасшедших домов! Сотни тружеников состоят на учете в психоневрологических диспансерах. Долго, еще очень долго должен свистеть бич Божий, бич беспощадной критики культа личности Сталина… У меня одна цель, — вдруг сказал он, подняв голову, глядя просветленно куда-то в верхний угол помещения и (Наталья Михайловна готова была поклясться), словно опытный демагог, играя на публику. — Одна цель: изменить мир мирным путем без единой человеческой жертвы. Через десять лет мы с тобою, — сказал он, не отпуская колена собеседника, — изменим мир, и тогда покончим с революциями, диктатом и войнами навсегда. Ликвидируем органы насилия…

Наталья Михайловна даже удивилась такому диапазону. Гость тоже был теперь по-настоящему изумлен. Мысль безумца между тем бежала по новому кругу:

— Наказание отбывается в тюрьмах и других живых формах! — воскликнул он. — Это вызывает случайность в неживой и живой природе, то есть обществе, то есть ненаучный взгляд идеализма, который мешает правильной работе разума…

Сумасшедший пригнулся к самому уху приятеля и перешел на громкий свистящий шепот. Наталье Михайловне приходилось теперь напрягать слух, чтобы слышать.

— …В этом все затруднение… — Гость, не отводя лица, незаметно утирал брызги слюны и, кажется, чуть побаивался, не заразна ли она. — Что же такое разум? Разум представляет собой Духовный мир живой антиприроды и включает в себя недуховный мир живой природы — растительный мир. В каждом изобретении расчет и далекие перспективы, однако чтобы был выполнен план могущества, нужно еще иметь общие критерии скрытых позволяемых других свойств атомов!

Он многозначительно засмеялся и от смеха закашлялся.

— Ты имей дело со мной, не бойся! — крикнул он сквозь кашель. — Не промахнешься. Мы их всех накажем!

— Ты кого имеешь в виду? — сумрачно поинтересовался гость; его, возможно, все это начинало злить. Старик сделал вид, что не слышит.

— Кто они? — повторил гость.

— И тогда преследование окончится, — быстро и таинственно заговорил сумасшедший, — потому что это желание в отношении последнего и не вызывает никакого сомнения и противодействия, лишь мягкое возражение можно услышать такой категории. Поэтому нужно знать внутреннюю эволюцию каждой субстанции и ограничить поведение воспитанием и самовоспитанием атомов… Что же такое от этого «преступление»? Всякое неуважение невзаимности — преступление!

— Не понял, — раздраженно перебил его уставший гость, — с чьей стороны преступление? Если бы ты сказал: неуважение взаимности, то тогда бы я догадался, что ты совершил проступок, жалеешь об этом и принимаешь за это вину. Но если ты говоришь так, как ты сказал, то это значит, что ты винишь не себя, а их. Верно я говорю?!

— Нет! — побледнев, отрезал сумасшедший, угрожающе пригибаясь, как перед прыжком, и протягивая к собеседнику дрожащие, сведенные судорогой худые безволосые руки.

— Ты меня не пугай! — Гость помахал перед ним толстым и коротким пальцем красивой широкой белой кисти. — Невзаимность-то была чья? А? Твоя. А неуважение чье? Ихнее. Вот то-то. Сам знаешь, а говоришь… Нельзя так, — упрекнул он спокойнее. — Нехорошо. Все мы грешные. Никто от ошибки заручиться не может, но это ничего, ошибемся, нас поправят. А обижаться нечего. Понял?

— В справедливости — уважение ко всем субстанциям, абсолютным и относительным, для которых должны быть общие законы поведения, исключающие противоречивые поступки хотя бы для одной из них, — ответил сумасшедший.

В словах его Наталье Михайловне послышалась горечь, ей стало жалко его. Гостю же пришла на ум какая-то мысль, и, прослушав этот пассаж, он фальшиво и громко восхитился, будто оценивая работу мастера:

— Хорошо-о!.. Ты вот что… знаешь что, запиши все это! У вас тут как, карандаш, бумагу дают?

Старик подозрительно посмотрел на него, но тот не дал ему ничего возразить и снова повторил, потрепав по худой коленке:

— Пиши, пиши обязательно! Потом мне передашь, а я сохраню. Велю машинисткам перепечатать.

Последнее было неосторожно. Старик бросил на него пронзительный взгляд, оскалив зубы и отстраняясь всем затрепетавшим телом.

Гость спохватился и тут же, сообразив что-то или приго-товя это заранее и теперь играя, стукнул себя по лбу:

— Обожди, — благодушно улыбнулся он приятелю. — Самое главное.

Гримасничая, он полез за пазуху, в нагрудный карман и, вытащив оттуда маленькую красную коробочку, встал. Следом за ним завороженно поднялся и старик.

— Вот, — произнес гость, меняя тон и прикидываясь уже совершенным простаком. — Наше управление награждено юбилейным знаком отличия. Ряд товарищей награжден персонально… — Он выждал паузу. — В числе награжденных имеешься ты… Так что вот, коллектив тебя помнит, значит. Товарищи решили — заслуживаешь. Сказали, заслуживает. Да… Вот, значит, тебе Знак отличия, за твой труд. Труженик, говорят, труженик. Скажи ему, говорят, пусть скорее возвращается в строй. Да. Коллектив тебя помнит, значит. Может, еще вернешься…

Старик заплакал, точно залаял. Гость, войдя в роль, тоже сделал вид, что плачет, дважды коснувшись сухих глаз тыльной стороной кисти и манжетом. Раскрыв коробочку, он стал неловко крепить значок старику на больничную пижаму.

Молоденькая девка-санитарка подбежала к ним, суетливо двигаясь и приговаривая:

— Нельзя, нельзя. Давайте сюда. Что же вы не предупредили раньше.

Боязливо оглянувшись, она сунула в карман халата красную коробочку и рубль, что он дал ей.

— Что же вы не предупредили, — упрекнула она его уже по-свойски. — Разволновали его. Ему вредно.

Взявши сумасшедшего под руку, она стала уводить его.

— Ничего, ничего, — ободрил гость, стараясь показать: он лучше знает, что полезно тому, а что вредно; он был все-таки чуть растерян.

Старик, слабо пытаясь вырваться, взлаивая, подчинился и, снова согнувшись, потащился за нею.

В другом углу, у окна, уже начала тоненьким голоском подвывать и подвизгивать сидевшая с пришедшей к ней теткой веснушчатая девочка-кликуша.

* * *

— Как все-таки ужасно! — заметила Наталья Михайловна, входя месте с детской писательницей в палату. — И эти награды в сумасшедшем доме…

— Да, какой страшный старик, — подтвердила Лиза. — И тогда он нас напугал. Я как-то еще раз мельком его видела, но он, к счастью, меня не заметил.

Третья их соседка, та, которая рассказывала, что она дочь цыганки (Наталья Михайловна с Лизой звали ее с тех пор между собой Цыганкой), прислушиваясь к их разговору, вдруг воскликнула:

— Ой, это про какого же старичка вы так нехорошо говорите?

Женщины недоуменно посмотрели на нее. Лечение не приносило ей пользы. Правда, жучки на полу ей теперь почти не мерещились, зато она очень поглупела и все больше впадала в детство. Сейчас тоже она говорила нараспев, сюсюкая, но считала, конечно, маленькими дурочками их, а не себя.