Наследство - Владимир Кормер

Детская писательница — алкоголичка продолжала занимать ее своими рассказами, уровень за уровнем вводя Наталью Михайловну в свой быт, общая буржуазность которого перманентно нарушалась фантасмагорическими случайными связями, предательством подруг и соавторов и более или менее основательной клеветой знакомых и соседей по дому. Чтобы развлечься и потому также, что молчать при установившихся отношениях с соседками начинало быть неприличным, Наталья Михайловна решила понемногу рассказывать им о самой себе, главным образом о днях своей молодости.

В 1913 году она вышла замуж. В 1914 году, почти в годов щину их свадьбы, разразилась война. В шестнадцатом году Андрей Генрихович ушел в армию, и несколько лет она не имела о нем никаких известий, мыкаясь между Москвой и Кавказом, где жили они перед войной. В Петрограде был голод, она сперва уговорила отца ехать к ним во Владикавказ, но ехать было опасно и трудно. Осенью восемнадцатого года Михаил Владимирович добрался до Воронежа, заболел, долго валялся у каких-то дальних родственников и осел в Центральной России, где уже разгорелся террор. Наталья Михайловна осталась на Кавказе, что вышло к лучшему, потому что именно оттуда весной девятнадцатого года, разысканной наконец объявившимся Андреем Генриховичем, ей было легче бежать через тифозные тылы и фронты на румынскую границу, где он ждал ее.

— А вот по мне, так нет ничего лучше этой кочевой жизни! — заметила вдруг в этом месте еврейка, отложив свое вязание. — Я так люблю смену мест, так люблю путешествовать, только ездила бы да ездила! Когда была эта последняя война и много пришлось ездить, то в эвакуацию, то из эвакуации, я очень была довольна. Все переживали, а я была довольна, хоть и мне тоже приходилось трудно…Вы знаете, отчего это? Все это оттого, что на самом деле — я цыганка!.. Да, да, да, представьте себе. Все думают, что я еврейка, и неприятности всякие у меня из-за этого, — проговорила она задушевным голосом, склонив голову набок, — а мне хуже всего, что я цыганка. В моей матери, это правда, есть еврейская кровь, но она только наполовину еврейка и в молодости бежала с табором! Да, да, потом-то она опомнилась и вернулась в город, и ото всех скрывала, и даже мне призналась, что я дочь цыгана, только перед самой смертью… Вы знаете, он бил ее! Он даже совсем хотел ее зарезать… Бедная мамочка!.. Вы не верите мне?! — вскрикнула она, мучительно вглядываясь в их лица, страшная, изможденная, с жесткими черными, разбросанными по плечам волосами, зримо впадая все глубже и глубже в безумие.

— Нет, мы верим вам, разумеется, мы вам верим, — заговорила преувеличенно рассудительно детская писательница, храбрясь, — мы вам очень, очень верим. Сколько же лет было вашей маме? В котором году это было?

— А зачем вам знать, в котором году? — встревожилась несчастная сумасшедшая. — Зачем вам это? Это было… Это было, — со внезапным хитрым выражением сказала она. — Это было в том самом году, о котором вы рассказываете! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..

Радуясь, что так ловко обманула их, она вскочила с постели и, приплясывая, верно, становясь похожей на цыганку, выбежала в коридор, разволновав там всех легко возбудимых, из которых одна, толстая неопрятная баба, приоткрыв дверь в палату к Наталье Михайловне и страдальчески шаря глазами, сказала: «Люди добрые, детей, детей тут у вас нету? Говорят, цыгане пришли. Цыганку видали, бегала…»

Следующие несколько лет были раем для Натальи Михайловны, после всех ужасов, пережитых в гражданскую, да и в любом случае были б раем, потому что Андрей Генри-хович, оказалось, получил за это время место представителя британской компании на Канарских островах, и немедленно из Румынии, задержавшись лишь чуть-чуть в Европе, уже наполнявшейся беженцами, они поспешили туда, на родину канареек и цинерарий, прочь от погрязших в междоусобицах.

После первых, еще весьма несовершенных описаний райской жизни на Канарских островах, где перепад температур зимних и летних месяцев всего четыре градуса и всегда дуют с океана ровные теплые ветры, детская писательница спросила Наталью Михайловну:

— Простите меня великодушно, — она сконфузилась, — но я в таких случаях никогда не понимаю, зачем же люди уезжают оттуда? Неужели ностальгия? Или скучно?..

Уже после реабилитации, в 56-м году, приехав по делам в Москву, Андрей Генрихович уверял Наталью Михайловну, что вернулся в Советскую Россию добровольно, по своей охоте, считая невозможным для себя оставаться вне своего народа, за пределом своей страждущей страны, на периферии того могучего движения, которым его страна и его народ были захвачены. Справедливо: его предки явились в Россию еще при Павле, и он мог считаться, несмотря на отчество и фамилию, русским; но Наталья Михайловна помнила, что решению их вернуться благоприятствовало еще и то, что в 1927 году истекал срок контракта его с компанией, надобность в работах, исполняемых им, по какой-то причине отпадала, и компания как будто не слишком охотно соглашалась перевести его на другие работы; в ее двери и так стучалось много соотечественников, которым ей хотелось отдать предпочтение. Поэтому им пришлось бросить прекрасные острова и продвигаться в Европу.

Они высадились в Марселе, проехали в Париж, оттуда попали в Мюнхен, намереваясь провести там лишь день или два, чтобы посмотреть город и выбрать маршрут на Прагу, где — как утверждали — чешский президент Массарик создал для русских изгнанников исключительно благоприятные условия. Деньги у них еще были. Здесь, в Мюнхене, шатаясь по улицам и глазея на достопримечательности, прямо на каком-то углу они встретили старую Натальи Михайловны подругу, Анну Новикову, тоже в прошлом бестужевку, вышедшую годом прежде Натальи Михайловны замуж за немца, драматурга-декадента, и уехавшую с ним в Германию. Подруги долго целовались, поражаясь невероятной встрече, и в промежутках между поцелуями Анна успела убедить их не ехать тотчас же в Прагу, а свернуть немного в сторону, погостить, пусть недолго, у них в… — благо это всего лишь в трех часах езды, благо там много русских и много знакомых.

В этом месте рассказа Наталья Михайловна внезапно почувствовала, что напрочь забыла и не может вспомнить, куда же они поехали с Анной, как назывался тот городок. Она потеряла темп, стала рассказывать про мужа Анны, сбилась и очень напугала детскую писательницу, которая решила, что ей стало плохо.

«Как же я могла забыть, — терзалась между тем Наталья Михайловна. — Как это могло выскочить у меня из головы? Пфаффенхофен? Нет, не так… Соден?.. Нет, Соден это не там. Боже мой, ну что же это?! Неужто я выжила из ума, ведь я же всегда помнила, как он назывался!..» Наконец она поняла, в чем дело: ей со вчера начали колоть какую то гадость и, несомненно, провалы в памяти обусловлены были именно этим. Ее предупреждали даже, что, возможно, она будет плохо себя чувствовать, возможны головные боли и некоторая сердечная недостаточность. «Ну что ж, быть может, это даже и лучше, — решила она. — Это мне знак, чтобы я остерегалась… Итак, мы поехали к Анне…»

III

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

Больница, где лежала Наталья Михайловна, была на краю Москвы, в новом районе, возле самой кольцевой магистрали и редкого лесочка по ту и эту сторону дороги. Больничная территория захватила лишь его опушку: осинки, кустарник, несколько елок; только в одном углу, около одноэтажного краснокирпичного дома, в котором когда-то, когда вокруг был только лес, размещалась ветеринарная эпи-демстанция, росло с десяток больших деревьев неизвестной породы, да еще к дому вела старая липовая аллея. Аллея была заасфальтирована, по ней гуляли родственники, пришедшие навестить своих, нагруженные сетками и сумками с провизией. Поодаль, среди кустарника, были загоны для тяжелых больных, там в сопровождении сестры они вяло бродили; больничные байковые шаровары, синие и коричневые, виднелись из-под пальто. Другие, тихие, из санаторного отделения, пользовались привилегией и гуляли с родственниками свободно, хоть правилами это и не разрешалось. Еще заасфальтирована была площадь перед новым главным корпусом с большими низкими окнами и бетонным козырьком над подъездом. От асфальтовых дорог в стороны расхо дились тропинки, сейчас, в марте, узкие, со следами оступившихся ног по краям, раскисшие, с лужицами во впадинах и канавах.

— Куда, сюда сворачивать? — спросила Таня, не обращаясь ни к кому в особенности и испытывая от этого неловкость.

Они шли впятером, сойдя с асфальта, гуськом, след в след ступая по талой тропинке, — Таня, Наталья Михайловна, отец детской писательницы, она сама и пришедший ее навестить молодой человек. Он был высок и худ, с асимметричным лицом. Ему было лет двадцать восемь — тридцать. Он снял шапку, подставляя голову свежему воздуху, волосы его были уже редковаты, лицо блекло, и на висках заметны были вены, вздувшиеся после вчерашней попойки, на которую он жаловался своей знакомой.