Как живется вам без СССР? - Лариса Бабиенко

В тот момент ни Рахман, ни Анна не могли еще знать, что через несколько лет его маленького сына из-за цвета кожи изобьют в детской песочнице на Крылатских холмах, да так, что ребенок с сотрясением мозга попадет в больницу и много лет будет страдать головной болью. Так что не очень-то и в России все идут куда хотят. Даже самые маленькие. Темные неведомые силы, не уловленные, не пойманные, не препарированные еще общественной мыслью в кино, в театре или в газетах, поднимали время от времени голову и в стране Анны.

— Приходи в гости к нам с Леной. Ребятишек увидишь.

Что еще добавить к разговору давно не видевшихся коллег?

— С удовольствием приду, — пообещала она и наконец-то робко спросила:

— Хади как там?

Намного строже и суше уже выглядел Рахман.

— Сама его об этом спроси. Завтра он прилетает в Москву. На конференцию по ядерной физике. Будет в гостинице «Пекин».

Калейдоскоп чувств на лице Анны собеседник уже не видел, он быстро шел к двери.

Ночь была тяжелой. В душной комнате трудно было заснуть. Хотелось сидеть у окна и обдумывать: можно ли еще верить человеку из другой страны, как разгадать чужое лукавство, как найти человека, которому ты всегда дорога, необходима, как трава лугу, как ветка дереву? Большая ли ее вина даже перед собой в том, что в ту пору она была доверчивой студенткой и увидела только то, что сама хотела увидеть в другом человеке?

Ненадолго окунулась в дремоту Анна и вдруг заметила: из-за деревьев в каком-то дремучем лесу, из-за сосны выплыла худенькая, с очень тонкими руками женщина, закутанная в белое арабское одеяние. Минуту скользила по крапиве, желтым головкам золототысячника, легко ступила на дикие фиалки. Потом оказалась в квартире Анны, у постели которой замерла, наклонилась и шепотом произнесла:

— Пожалуйста, не отнимай моего мужа. Я очень больна…

От легкого шевеления занавески женщина исчезла во мгле, ушла за дерево, но выглянула все же из-за него, почему-то с улыбкой подняла руку на прощанье, и провалилась в овраг, доверху наполненный туманом, который надвинулся и на спящую Анну.

Сколько раз огромные стрелки пробежали по золотому циферблату на Спасской башне, прежде чем они увиделись вновь? Когда-то казалось, что разлука будет длиться год, максимум два, но сейчас уже не знаешь, радоваться ли встрече, печалиться, или просто задуматься и понять, почему она, эта жизнь, повязала их какими-то неведомыми и такими кондовыми законами?

— Денек вроде будет жарким, — сказала Анна, чтобы хоть как-то отвлечь его внимание от себя.

— Да, — согласился Хади и нехотя повернулся к лавочке, за которой кончалась тень. Утренние лучи гуляли по его волосам, в них она впервые увидела седину.

Вероятно, он тоже когда-то думал, что женитьба на иностранке — это авантюризм в любви. Но вот даже спустя несколько лет глядит на Анну так долго, что ей уже чуточку неловко. Дрожат его ресницы, взволнованно лицо, и отчего-то он долго не выпускает ее рук.

— Как поживаешь, мудрец из бамбуковой рощи?

В ответ он протягивает ей алые розы.

Кто-то из писателей сказал: никто не знает, когда чувства приходят, и никто не знает, когда они уходят. Никто из великих еще не определил, почему они не уходят даже тогда, когда завывают метели, ледяной сечкой режет по лицу косой мокрый снег? Отчего из-за гор, дальних морей или озер легким, едва заметным дуновением овевают они порою твою жизнь годами?

Хорошее у тебя настроение или плохое, дома ты или стоишь в той очереди, в которой «дают» книги Шукшина, они почему-то всегда в тебе. Может, потому Хади подмечает, что за годы разлуки она ни капельки не изменилась.

Она тоже задумалась: что, в конце концов, в нем хорошего? Загибает один палец, другой… Плохого и на малую горсть не находится. Крепыш, доброжелателен, открыт, ласков… Гимн этот, как и прежде, может длиться часами.

— Я все время тебя искал, писал письма, посылал телеграммы. Ты их получала?

— Ни одной.

В это время Анна не имела своего жилья и перебиралась от хозяйки к другой. Одну собственницу не устраивало, что в редакции курят и ее одежда пахнет, видите ли, сигаретным дымом. Другой не хотелось, чтобы поутру хлопала дверь, хоть влетай на третий этаж через балкон. Третья возмущалась, что стучит громко будильник, много книг, значит — много пыли, «вот когда будешь иметь свою квартиру, тогда заводи и кошек, и книги. А у тебя ничего нынче нет. У меня же — еще дача со сверхприбыльным луком!». К носу тут же летел кукиш в кулачонке влюбленного в себя мучителя. Вот и помни, каково это — не уважать частнособственнический интерес бабы Лизы?

Возвращаться к таким людям никогда не хотелось, потому и не долетали до Анны телеграммы, будь они даже из другого созвездия.

Но не все было в жизни печально. Много случалось и смешного. Однажды в редакцию поступила жалоба, мол, по какому праву журналистка написала, что урну для голосования принесли в дом старейшей жительнице села Таисии Ивановне Петровой?

— Машке Богачевой уже 87 лет, а никто не считает ее самой старой. Вы меня оскорбили, извинитесь, пожалуйста.

Извинилась Анна, куда же деваться?

В другой раз написала в зарисовке, что молодая горожанка Алена встречала мужа с фронта в голубом платье. В райком тут же полетела жалоба, что Алена была одета в тот день в белое платье с голубым по полю горошком.

Хади спросил, жива ли мама Анны, где нынче ее братья? Как поживает подруга Ольга?

— Мама здорова. С братьями все в порядке. В институт не пошли, но уже работают.

— А Ольга?

Неплохо жила Ольга. Летала с мужем в Париж, Нью-Йорк. Рассказывать дальше не хотелось. Когда Иван тяжело заболел, тут же — развод. Теперь однокурсница замужем за его начальником. И часто, как прежде, Ольга норовила разрушить отношения между другими людьми. От зависти, что ли?

— У нашей делегации сегодня траур, — сказал невесело Хади.

— В чем дело?

— Мухаммед погиб.

В университете студенты-южане устроили забастовку и потребовали, чтобы на собрания не приглашали больше братьев-мусульман, по требованию которых недавно в стране даже казнили старого уважаемого муллу лишь за искажения, с чьей-то точки зрения, толкований Корана. Но ректор братьев-мусульман приглашал по требованию правительства, которое уже полностью стояло за то, чтобы все сферы жизни, светские и научные, даже там, где жили анимисты и христиане, зависели бы от норм мусульманской морали.

На юге, однако, верили не в Коран, а в духи предков, как, положим, люди из племени Ним. Народ Нуэр разговаривал с ветром, небом, птицами. У народа Шиллук божеством считался их король. Действовала на юге и католическая церковь.

Но правительство требовало всюду внедрять мусульманство. Мухаммед, находившийся в это время в Хартуме, был разъярен, когда узнал, что в его вузе забастовка, хотел немедленно наказать студентов и решил срочно лететь к месту событий. Летчик отказывался, говорил, что в песчаную бурю не летают, хабуб есть хабуб. Но Мухаммед настоял.

— Неужели погиб в авиационной катастрофе?

— К сожалению, летчик тоже.

Выходит, что ретивость Мухаммеда, уж больно не хотелось ему терять дворец, доверие и любовь вышестоящих, впервые обернулась для него злом. То, что прежде приносило большую удачу, в другой жизни карьериста и погубило. Впрочем, кто его знает? Может, лишь таким и дает жизнь трассу, лишь таким разрешает взлет? Ну, бывают случайности, и что же?

— Мы так много говорим о других, — поворачивается Хади к Анне. — Может, поговорим о себе? Скажи, что случилось тогда?

Этого-то Анне не хочется. Боль и через сто лет боль. Незалюбила жизнь, на том и точка. Пусть теперь не каждый день ее нравится, зато каждый миг стерпится. Когда-то ей хотелось поговорить с деревом, под которым Хади, возможно, прятался от жары, с пика Коммунизма увидеть, что происходит в Африке нынче? Но когда перебирала предыдущие события, то отворачивалась от прежней жизни навсегда.

Ждать двоих и никого не дождаться, каково? Каково это — споткнуться, упасть и порвать душу так, чтобы потом тайком штопать, цеплять ее кое-как нитками целую жизнь?

«Как мало им было нужно!» — часто с обидой думала она, вспоминая обоих. Тепла и любви к ним сохранилось еще так много, будто в вулканическом подземелье, что хоть лавой извергай их за ненадобностью. Но поговорить, а тем более рассказать о своей беде в том райцентре, где так переживают за огурцы и погоду, было абсолютно не с кем.

Университетский мир с его обширнейшей географией и проблемами в масштабах целой планеты тут был чужд и казался бы несуразным.

— Почему ты мне написала, что малыш умер, а другим сказала, что он живой?

Съежилась ли Анна в этот момент, испугалась? Нет, беды в жизни ее уже было столько, что теперь не до страха. У катастрофы, в конце концов, два автора. У той беды были два родителя. И пусть не только она знает все до конца.