Сердце дьявола - Иван Сербин

– Ни то, ни другое, – отреагировал он. Отпускать ответные остроты Волин не хотел. Зачем портить настроение? Да и шутки у него, честно говоря, всегда получались какие-то убого-громоздкие, корявые и совершенно не смешные. Во всяком случае, в подобных разговорах. И вопросы жена задавала не потому, что интересно, а чтобы потом можно было сказать подругам с чистой совестью: «Я к нему со всей душой, а он…» И подруги понимающе закачают своими бестолковыми головками-тыковками: «Да. У самих такие же. Испаскудился нынче мужик. Обмельчал. Вот раньше…»

– А что? Халтурка подвернулась? – продолжала допытываться жена.

– Почему халтурка? – не любил Волин разговаривать с ней о работе. – Дело подвернулось.

– Хорошее дело-то?

– Нормальное.

– Наверное, всей прокуратурой теперь одиноких старушек через улицу переводите? Все как обычно. Сарказм в голосе, намекающий на его, Волина, умственную несостоятельность, насмешливый взгляд из-под полуприкрытых ресниц. Господи, неисповедимы пути твои. Сжалился бы, объяснил, за что она ненавидит? Почему ты молчишь, господи? Не знаешь или не хочешь объяснять?

– Почему? – Волин уставился в кружку. Так ему было легче разговаривать. Не видя «расстрельных» глаз жены. – Убийства расследуем. Как всегда.

– Это называется «нормальной работой», да? Ты поэтому такой радостный?

– Нет.

– Надо заметить, Волин, у тебя искривленная жизненная планка. Он глотнул еще кофе, отставил кружку и поинтересовался:

– Что-нибудь случилось? У тебя зубы болят? Или ты встала не с той ноги?

– Нет, ничего не случилось, – покачала головой жена, тоже отставила кружку и добавила: – Убийство стало для тебя рядовым событием. Грустно, Волин. – Она словно подвела черту под разговором. – Пойду еще посплю. Волин посмотрел вслед жене, прислушался к ее шагам. Вот закрылась дверь в их комнату. Скрипнули пружины дивана. Интересно, подумал он, стали бы наши семейные отношения прочнее и лучше, если бы я регулярно вываливал на обеденный стол подробности своей работы? Отрезанные головы, расчлененные, разложившиеся тела, выбитые пулями мозги на асфальте. Лужи крови, горы мяса. Понравилось бы это ей? Наверняка нет. Но должна же она понимать, что работа следователя и работа инженера – в корне разные вещи. Разное окружение, разное отношение к жизни и уж тем более к смерти. Как следствие разные жизненные ценности. О чем он должен рассказывать вечером, придя с работы? О внутренних прокуратурских интригах? Люся – не будем говорить о дочери – уснет же первой. Не интересно ей это. Ей вообще другое нужно. Вот ведь жизнь, а? Что ни женщина, то Жанна д'Арк. Или уж, на худой конец, Джордано Бруно. Каждая «приносит себя в жертву» на алтарь мученического брака. И страдает. И сама же упивается этим своим страданием. Им не важны отношения. Им важно страдание, как блаженный процесс самопожертвования. Нация «джорданов брунов», патологических мазохистов, истязающих самих себя и с любопытством поглядывающих вокруг: «Заметили ли? Оценили?» И шагают «страдательницы» чугунной поступью Железного Гостя, возвышаясь над жизнью и не глядя под ноги. Не остановишь. Так уж сложилось, что он работал и работает как проклятый. Иногда задерживается допоздна. Но ведь это работа. Что, надевая кольцо ему на палец, Люся не знала, что дело будет обстоять именно так? Знала, конечно. Так на что же она обижается? С рождением Катьки в ее жизни появился собственный смысл. Еще один повод для жалости. «Я одна все тащу на себе, стираю, готовлю, за ребенком смотрю». Детский сад под боком. В ведомственный можно было устроить, предлагал же. Нет! «Там скарлатина, дифтерия, корь, коклюш и так далее, читай медицинскую энциклопедию. Я сама!» С подтекстом: «Буду нести свой крест!» «А ты…» Хорошо, не добавила: «Сатрап и деспот». Как же она не хотела делиться этим новообретенным смыслом с кем-либо, включая Волина. Замкнула Катьку на себя и сама замкнулась на дочери. Они создали свой собственный маленький мирок, в котором Волин просто не умещался. Как медведь в теремке. Собственно, он и не пытался. Попробовал пару раз, но бдительные «часовые» не дремали, осадили еще на подступах арктической холодностью и вздернутыми в недоумевающей брезгливости бровями. «Во-олин, Во-олин». У женщин это получается виртуозно. Они не станут делиться «плахой» с кем бы то ни было, чтобы, чего доброго, не стали их страдания хоть чуточку меньше. Домохозяйственные эмансипе. Бросил Волин это дело. Так они и жили, по схеме «2+1». Их двое, он один. Спираль времени скручивалась, превращаясь в тугую пружину, отталкивающую их друг от друга. Катька взрослела, а отношения оставались прежними. С женой – искренними, с ним – формальными. «Привет, Волин». «Пока, Волин». С легкой Люськиной руки и дочь начала звать его по фамилии. Не «папа», а «Волин». То есть слово «папа» напрочь исчезло из Катькиного лексикона. Словно он в ее жизни – жилец случайный, залетный, незваный гость на один день. Зачем обращать на него внимание? А что с разговорами пытается лезть, так это он просто чудит сдуру. Успокоится. Перебесится. Пройдет. Мысли пошли невеселые. Мрачные пошли мысли. Волин поставил кружку в раковину и побрел – уже не побежал, а просто побрел – одеваться. По ходу дела он пытался составить наиболее рациональный план следственных мероприятий на сегодня. Но не клеилось. Засела в голове какая-то мыслишка, не дающая ему покоя. Крутилась веретеном где-то в ворохе других мыслей и вылавливаться не желала. Черт с ней, подумал Волин. Себе дороже. Потом само вспомнится. Он накинул пальто, замотал горло индийским мохеровым шарфом, подхватил «дипломат» и шагнул за порог. Словно вынырнул из чужого странного мира. Наверное, с подобным чувством астронавт возвращается после долгого полета на привычную Землю. Только у него эти «полеты» ежедневные. И действительно, расступилось, вытолкнуло, выкинуло. Родился он, Волин, заново. В другую жизнь, отличную от жизни близких и любимых им людей. И теперь уже строилось в голове, складывалось, кирпичик к кирпичику, привычное: «Сашку Смирнитского к первой жертве, Леву Зоненфельда к родителям вчерашней девчонки, самому пообщаться с медиками, просмотреть заключения, отослать запросы, подбить, подравнять, прикинуть…» Его мир был миром чужого страха, чужой боли и чужой смерти. В его мире жил и бродил в темноте убийца-маньяк. Психопат, «серийник», «мыльница». На автобусной остановке жиденькая толпа. Выстроились вдоль тротуара, вытянув по-петушиному головы, и в глазах нет зрачков, один только больной вопрос: «Когда же?» Метались в грязных предрассветных сумерках пустые глазницы фар, но не автобусных, циклопьих, а мелких, автолюбительских. Не стал Волин дожидаться наземного транспорта, рванул к метро по прямой, через дворы, куперовский Следопыт мегаполисного розлива, – дворами близко, дойти дешевле, чем доехать, – и уже через двенадцать минут вскочил в переполненный вагон отечественного «сабвея». Затрясся на стыках в такт вагону, блаженно сдавленный чужими телами, до «Маяковки», с одной пересадкой на «Пушкинской», через время, расстояние и мысли. Ворох мыслей. Кипу, громаду невесомой «макулатуры», порожденной «серым веществом». Этот психопат не мог возникнуть из ниоткуда. И криминалист вчера подтвердил: «Есть у парня опыт». Умеет он обращаться с ножом. Умеет. Где-то когда-то он уже выплывал из темноты времени, чтобы оставить след – ножевые росчерки на чужой плоти. Их нужно только найти, заметить и рассмотреть внимательно. На «Маяковке» Волина подхватило и понесло к дверям. Первая волна «центровой эмиграции». Толпа у эскалатора, как капкан. Попал – не выбраться. Налево и по крутой лестнице наверх, к свету, к утреннему смогу Садового кольца, к бесконечным, как змеи-анаконды, пробкам, к шакальему вою клаксонов. Вылетел Волин из метро, успел только глянуть на часы, вмурованные в самую высокую точку площади – сталинско-строгий шпиль «Пекина», а сзади уже толкали, заставляя двигаться дальше. Бежать, трусить, галопировать. Забег начался, ставок больше нет, господа. На крыльце прокуратуры стояли Саша с Левой, курили и раскланивались со знакомыми. Лева задирал воротник своей студенческой кожаной курточки на «рыбьем меху» и старательно втягивал голову в плечи, так что над воротником торчала только шапка курчавых волос. Саша, напротив, ловил широкой грудью ветер, раздувавший полы его фасонистого кашемирового пальто. Нос Сашкин маячил алой нашлепкой на веснушчатом лице, «тлели» пунцово уши. И вообще, мерз Сашка, но виду не показывал. Еще бы. Столько молоденьких, симпатичных секретарш мимо пробегает, а он парень холостой – не женатый, да и бабник знаменитый. Свет, конечно, видывал бабников и покруче, но мало. Стало быть, приходилось марку держать.

– Приветствую, коллеги, – кивнул Волин на ходу. – Пойдемте.

– Доброе утро, Аркадий Николаевич, – ответили оперативники, отправляя окурки в крохотную урну у крыльца. В кабинете Волин устроился за столом, Лева рядом, Саша привычно приземлился пятой точкой на подоконник.