Пути памяти - Анна Майклз

На железнодорожной станции Атос показывал мне образцы разных пород крапчатых камней зумбро[73] и объяснял, чем они отличаются от камней из Тобермори, Кингстона или долины Кредит. На улице Эглинтон он показал мне единственный в Торонто образец блестящего черного Лабрадора из Нейна, который в солнечных лучах отсвечивал синим.

Во время одной из наших первых экскурсий мы пошли на пруд Гренадье посмотреть, где Сайлас Райт ставил первые опыты со льдом. Потом мы ходили искать старый дом Сайласа Райта в проезде Кресчент. Я уже много раз слышал этот рассказ. Именно Райт первым увидел палатку Скотта, занесенную фатальной снежной бурей по самую крышу. Райт ткнул лыжной палкой в безупречную снежную белизну и произнес свою знаменитую фразу: «Вот его палатка». Когда ветреным ноябрьским утром мы с Атосом стояли посреди улицы, мне доставило огромное удовольствие произнести на безукоризненном канадском английском: «Вот его дом».

Холодный весенний вечер нашей первой торонтской весны. Накрапывал дождь. Надвигалась трескучая апрельская гроза, когда небо делается темно-зеленым и весь мир погружается в мертвящее зарево светящихся неживым светом сполохов. Мы с Атосом спустились под сквозные фермы моста Гавернорз-роуд. Мы там были не одни – вместе с нами под мостом хотели укрыться от бури два мальчугана с банками мутной воды из пруда и парнишка постарше с собакой. Все стояли в неловком молчании, прислушиваясь к звукам стремительных потоков воды в канализационных стоках, в металлических трубах, отводящих воду с пролетов моста, к внезапным оглушительным раскатам грома. Потом воздух взорвался свиристящим воплем, будто вскликнула огромная сойка, ему ответил другой такой же звук – мы увидели, что это двое мальчишек свистели на туго натянутых между большими пальцами и ладонями травинках.

Старший парнишка последовал их примеру, простые травинки вопили с таким остервенением, что казалось, мартовские кошки закатили концерт, звуки которого усиливала акустика моста. Потом внезапно начавшийся дождь так же неожиданно стих, ребята прекратили свой кошачий концерт и по одному, как зачарованные, стали выходить из нашего укрытия в дымчатое марево легкого тумана. За все это время никто не проронил ни единого слова.

Во время наших воскресных прогулок мы с Атосом выдумывали разные истории и их персонажей, чтобы пополнять и прочнее усваивать мой запас слов. Так мы выдумали детектив с продолжением о двух сыщиках – Питере Моссе и Питере Боге.[74] В каком-то эпизоде они выслеживали злодея, который «брал вещи за гранит»[75](одно из моих крылатых выражений, всегда вызывавшее у Атоса улыбку). Этот преступник обкрадывал музеи и вместо похищенных сокровищ клал на их место камень как свою визитную карточку. Атос выдумал запутанную историю о шайке английских моряков, которые грабили портовые склады исключительно для того, чтобы дать ей броское название: «Тайна залива и набережной».

Игра слов превращалась в некую пробу сил: каламбуры вели к самой сути понимания смысла, становились подлинным пробным камнем в овладении тонкостями нового языка. Любой из моих нескладных каламбуров был своего рода достижением; я делился ими с Атосом за ужином в надежде на похвалу. (Что сказал биолог, уронив предметное стекло микроскопа на пол лаборатории? «Не наступите на деление клетки».)

После каламбуров я стал пробовать силы в поэзии, надеясь, что усердие и прилежание вынудят английский язык быстрее раскрыть мне свои секреты.

– Мне кажется, – заметил как-то Атос, – сочинение сонетов – почти то же самое, что лингвистические упражнения каббалистов.

Я переписывал известные стихотворения, оставляя место между строк, чтобы вставить туда собственный вариант написанного. Я писал о растениях, скалах, птицах. Я писал фразы без глаголов. Я писал только на сленге. До тех пор, пока слово не становилось самим собой, обретая совершенную прозрачность значения, выявляя разницу между греческой собакой и канадской, между польским снегом и канадским. Между смолистыми соснами Греции и соснами Польши. Между морями – древним, овеянном мифами Средиземном море и суровой Атлантикой.

А позже, когда я начал писать о событиях детства не тем языком, на котором они звучали, на меня как будто снизошло откровение: английский язык смог меня защитить – он был лишь алфавитом, не обремененным памятью.

Как бы следуя исторической достоверности, греческий квартал граничил с еврейским. Когда я впервые оказался на еврейском рынке, волной накатила печаль. С языка торговца сыром и булочника буднично срывались бередящие душу слова детства. Гласные и согласные: сплетенные тугим узлом страх и любовь.

Я стоял и слушал, худой и нескладный, как гадкий утенок. Смотрел, как старики топили клейменные номерами руки в бочках с рассолом, рубили головы рыбе. Каким же неестественным, должно быть, им казалось такое невероятное изобилие еды!

Из деревянных клеток с выражением чванливого недоумения выглядывали куры, как будто понимали только по-английски и никак не могли разобрать невнятное бормотание, на котором общались окружавшие их люди.

Взгляд, украдкой брошенный Атосом в мою сторону, вселял в меня смутную надежду. Искупление грехов после кошмарных потрясений; единожды нарушенный ход вещей можно нарушить вновь. Я читал о высохших, изменивших русла реках Торонто, которые теперь мало чем отличаются от сточных канав; а ведь когда-то они были полноводными потоками, в которых ловили рыбу при свете факелов. В их быстрых стремнинах острогами били лосося, ловили его в плетеные корзины, в живые переливы струящегося серебра забрасывали сети. Атос на картах очерчивал царственные пути ледников, на целые ледниковые периоды подчинявших себе провинцию, а потом откатывавшихся назад, оставляя на теле земли борозды и колдобины куда более глубокие, чем после артиллерийского обстрела.

– Ледяные одеяния, шлейфом волочившиеся вслед за ними, оставляли в скалистом щите отложенные морены!

До того, как здесь возник город, вещал Атос будто с трибуны, как глашатай на площади, здесь рос лес – хвойный и лиственный, в густой поросли травостоя жили гигантские бобры, огромные как медведи. За ужином мы любили отведать блюда местной кухни, казавшиеся нам экзотическими, такие, как арахисовое масло, и читали друг другу о нашем новом городе. Читали о том, что на поле фермера в одном из городских предместий были найдены каменные наконечники дротиков, топоры и ножи; Атос рассказывал мне об индейских племенах, населявших Лорентиды во времена расцвета Бискупина. Мы узнали об индейском поселении, стоявшем когда-то там, где теперь была школа. Нам были близки и понятны растерянность и сетования госпожи Симко – светской дамы, супруги лейтенант-губернатора, которую в конце восемнадцатого века судьба занесла первопроходцем в дикие дебри Верхней Канады. Хотя это было несправедливо, вскоре ее имя стало для нас нарицательным, когда мы хотели обозначить общее состояние сварливой раздражительности. Когда нас сбивали с толку неведомые знаки, составляющие суть каждой культуры, мы в недоумении часто шутили, всуе поминая ее имя:

– Как бы, интересно, на это отреагировала госпожа Симко?

В воскресенье, когда день клонился к вечеру, покрытые доисторическим илом, мы поднялись со дна древнего озера в наше время у рекламного щита на улице Сент-Клер; трамвайные пути мутно поблескивали в лучах хилого зимнего солнца, их линии четко прочерчивались уличными фонарями, вечернее небо отливало пурпурным багрянцем холода с сенильным оттеком летней голубизны, темневшие очертания домов рассасывались бромидом сумерек. Грязные, покрытые безбилетниками прицепившихся к штанинам и рукавам репьев, мы шли домой, мечтая о горячем ужине. Наши еженедельные исследовательские экспедиции по оврагам переносили нас в мир, живший нашим воображением; первобытные озера и девственные леса исчезли так давно, что их невозможно было вытравить у нас из головы.

Когда мы выбирались в такие походы, я на время избавлялся от тяготившей меня закомплексованности, потому что в мире, каким его видел Атос, любой человек был всего ничего – без году неделя.

Мы с Атосом продолжали переписку с Дафной и Костасом. Я посылал им свои стихи на английском и докладывал Дафне о школьных успехах, о том, как хорошо мы питались, передавал ей рецепты печенья, пирожных и тортов от Константина. В письмах Атосу Костас много писал о политике. Сидя за столом, Атос читал их и покачивал головой.

– Как он может писать об этих ужасных событиях таким красивым почерком?

Как предупреждал меня Костас, временами Атос впадал в депрессии. Это случалось так, будто он ни с того ни с сего спотыкался, попадая в колдобину на дороге. Он падал, поднимался и шел дальше. Его неотступно преследовал мрак. Он уходил к себе в комнату и работал там над книгой «Лжесвидетельство», выполняя долг, остававшийся не оплаченным коллегам из Бискупина. В глубине души он был уверен, что ему не суждено будет завершить этот труд. Временами он не выходил из комнаты даже поесть. Чтобы хоть как-то выманить его оттуда, я покупал у Константина вкусные булочки. Когда я вместо Атоса приходил за ними к Константину, тот понимал, что Атосу плохо.