Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Вот и сам граф Ротари Третий Ангиарийский некогда провидел встречать глубокую старость, глашатая последнего ворона, Крещением по арианскому обряду, а пока ходил вольным язычником и творил, что хотел. Ныне же вдруг надумал креститься в истинную веру, хотя тоже не сразу, а напоследок. Это не было странным: обретенный у моста святой образ мог надоумить его пойти верным мостом, пусть поначалу – и долгим кружным путем к тому крепкому мосту. Странно было, однако, что граф доверился мне и начал уповать на мою помощь, а не на силу, данную Богом какому-нибудь ближайшему аббату, пусть ныне и иконоборцу, но в грядущем-то наверняка раскаявшемуся. Впрочем, тогда меня больше обеспокоило вовсе иное.

Таковой замысел графа вызвал у меня опасение, а не оставит ли он меня при себе до конца дней своих. А граф-то был достаточно молод, в полной, налитой зрелости сил. Уж не воля ли на то Твоя, Господи, помыслил я, раз и святой образ промыслительно обретен здесь же, у моста. Впрочем, ежели граф будет неплохо кормить, а поить вином не хуже того, что уже поднёс, то венец мученический будет мне нести постыдно легко. Таков был мой мысленный вердикт. И как бы подтверждение получил незамедлительно: граф своей рукой извлек из сумы святой образ и бережно водрузил его позади себя на спинку своего малого трона, почти припёртого к стене, так что с тыла его не обойти.

- Полагаешь, так поможет? – вполне искренне, простодушно и наивно вопросил он.

Вздохнул было на целое назидание: святой образ – никак не оберег языческий и не талисман, и не образ должен помогать, а искреннее воззвание к самому Вседержителю, запечатленному в образе, и к Троице Единосущной и Нераздельной. Однако вспомнил самого Константина, в трудный час битвы засмотревшегося в небеса, на вещий знак Твой, Господи, предрекавший победу, а не на окровавленное поле. И вот запнулся и подумал, что сему варварскому простецу, пусть и знатному, может помочь и так. Ответ мой был нетруден:

- В том не может быть сомнения, господин, если вовремя помолиться.

- Успею, коли Бог благословит, - куда как грамотно и разумно кивнул на мои слова граф. – Карла я сюда не пущу, а ты – рот на замок.

И вот, Господи, не стремился ли граф приобрести во мне друга своим богатством неправедным, что и призываешь Ты делать нас, грешных? Ибо все мы в мире сем, лежащем во зле, хитрее бываем ангелов Твоих, как и рёк Ты… И как, если не хитростью житейской, иной раз приобретешь нечаянного друга, а он, глядишь, и даст тебе добрую затрещину прямо по направлению к твоему спасению?

И вот покинул графа сытым, обогретым, ведь мне еще и шерстяную накидку прямо с порога его малого триклиния поднесли. Но главное, - крайне озадаченным. Переменилось в тот час мое мнение о графе Ротари, а главное – о своей судьбе.

День едва перевалил за половину, едва помутился ранними зимними сумерками, норовящими загрести и полдень, а уж два сильных мира сего, еще утром не знавшие друг друга, успели довериться мне, ничтожному чужестранцу, и к тому же – в одном и том же месте. Без сугубого промысла такое не могло случиться никак. Теперь, по завету отца, мне оставалось только не испортить тот высший промысл своей дурной волей, а приложить истинное разумение. В самом графе я стал опасаться более добра, за которое не сумею должно отплатить, нежели несомненно замысленной им злой выгоды от нежданной встречи с чужаками.

- Раз ты то, что искал, обрел здесь, здесь и будет чудо, - скажет мне немногим позже ярл Рёрик.

Так, словно эхом, отозвались далеко слова геронды Феодора, прозревавшего события своим внутренним взором.

Мне оставалось лишь устыдиться ненадолго.

Жили Эйнар Мечом-По-Мечу, в коем уживались два берсерка, и Бьёрн Победное Ухо, без коего самому Беовульфу, герою на все времена, не одолеть бы Гренделя грознокровавого, как любят мудрёно восхвалять северяне. И вот славные, редкие воины умерли в один день на чужой земле с оружием в руках и с подлыми, вражьими копьями между лопаток. Их судьба – быть забытыми на земле навсегда. Но, верно, души их радовались последним почестям. Они радовались и тому, что пепел их тел понесется в потоке Тибра к Вечному Городу. Граф Ротари устроил вечером представление, кое обещал.

Два погребальных плота заполыхали посреди проточного озера, привязанные к сваям, чтобы не унесло вниз. Отражения высоких огней разбегались косяками по озеру, синеватыми волнами – по тверди, снопами искр – по небесам и взорам зрителей. Низкие лохмы проносившихся на восток туч казались крыльями обжигавшихся над костром валькирий. И валькирий тут пролетало очень много, словно осенних перелетных стай. Хватило бы на всех присутствующих, будь они викингами и прочими воинами Севера, затеявшими радостную и кровавую тризну по своим мертвым друзьям. Но таковых не было, кроме ярла Рёрика Сивоглазого, а он стоял живой и явно намеревался жить еще долго, раз примерился в императоры.

Он возвышался на самом краю воды и вполголоса пел какие-то погребальные песни-висы[1]. Его спину покрывал щит, тоже чудесным образом прибившийся к берегу и обретенный неподалеку.

Тело настоятеля Силоама тут, у моста и на запруде, не нашлось, и я лелеял причудливую надежду, что он выбрался где-то, а может, он тогда и вытолкнул самого ярла со дна реки, а может, его, отца Августина, подняли ангелы Господни по слову царя-пророка в том, едва ли не последнем псалме, что настоятель пел перед своим нечаянным плаванием.

Огромная тень ярла добиралась позади него до графской твердыни и едва не преодолевала всю стену до самой башни.

Граф же представил дело так, что Бог послал трех героев освободить его землю от разбойников в преддверии проезда в Рим короля франков. Воины и челядь графа воззрились теперь на ярла Рёрика во все глаза. Две юных дочери графа смотрели на него так жадно и восхищенно, что их нескромные, бурные мечты можно было узреть в текучих мозаиках на исподе туч. Они были близнецами, так две и светились на озерном огне двумя пребольшими и ясными глазами юности – невинной радостью пред всяким ужасом и искушением. Мудрый дядя графа, Гримуальд, и его тридцатилетний сын, едва не ровесник графа, посматривали на ярла с опаской, стиснутой прищуром век и холодом плотно сведенных губ. Только молодая невестка мудрого дяди Гримуальда, явно не лангобардка, а римлянка, прихваченная, по традиции, из местной, почти истребленной варварами исконной знати, терялась совсем и тщилась не смотреть никуда, а только себе под ноги, в тёмную землю. Тут была тайна, в этом родовом узле – смертоносное жало в плоть и кровь рода графов Ангиарийских. Тут и зрели замыслы, в коих, как я догадывался в тот час, не дай Бог утонуть или сгореть нам вместе с ярлом, а хуже – то и другое разом.

- Ветер не переменится. Они скорее выпадут дождем в твоем Городе, жрец, чем доплывут до Рима в рыбьих жабрах, - услышал позади голос, напоминавший членораздельный гул пчелиного роя. – Эти эйнхерии.

Не обернулся я, но сделал полный оборот.

Из глаз барда Турвара Си Неуса, так и светясь, тёк свечной воск, растопленный близким пламенем. А из уст его тёк дух улья. Хмельным не пах бард, но пребывал в том же парообразном и упорном хмелю, подобном дыханию кузнечных мехов, раздувающих внутреннее пламя. Всем своим видом бард вызвал у меня зависть перед человеком, какой всегда находится там, где ему и должно находиться, знает то и самодовольно тем гордится.

- За весь день это – самое несомненное из всех услышанных мною пророчеств, – так злорадно предъявил я барду свою зависть.

- Знай, не последнее, - как бы печально кивнув, изрёк бард Турвар, единственный на свете Си Неус, и добавил загадочно и нескладно: – Тебя заставят услышать, что похлеще будет.

Тут он сделал шаг ко мне, едва не уперся носом мне в переносицу, дохнул уже не медом, а всей непролазной чащобой, в коей когда-то таился мед, и мне почудилось, что руна на его лбу шевелится и вот-вот прыгнет на меня пауком. Невольно, будучи ниже ростом, ударил его лбом прямо по длинному носу и отскочил назад, едва не сбив кого-то с ног.