Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

Мёд обжег меня всего внутри от нёба до утробы, свёл скулы, но и голод живо спалил дотла. А бард так же шутливо повинился предо мной за то, что не в силах передать мне свой дар сбраживать мёд прямо в желудке, притом в считанные мгновения. И тот дар, как он потом не раз признавался, был ценим им даже более песенного дара пророчеств.

Меж тем, граф Ротари, возглавлявший удачную, хоть и чудную охоту, как будто очнулся от своих размышлений. Некий пришедший на ум замысел, наконец, пришелся ему по вкусу, и он, видно, решил не тянуть прочее удовольствие до вечернего пиршества. Граф заскучал в пути.

- Эй, певец! – крикнул он через левое плечо. – Развлеки нас! Про то чудовище спой, как было на самом деле, а уж вечером попугаешь всех нас истинной небывальщиной!

Бард облизал пальцы свободной, правой руки, потом обтер пальцы о крыло накидки и на ходу тронул струны. У меня зазвенело в ушах и в самой голове, как в пустом серебряном сосуде.

Бард пел придуманную им на ходу песнь на латыни, чтобы разумел ту песню хозяин здешних пчёл и их мёда. Чужую для него, холодную латынь он гнул и корежил, будто никаких размеров еще не было в ней отточено и Гораций еще не родился на свет. А уж если бы он завёл песнь на родном лесном наречии, верно, не дошли мы бы до замка: всадники попадали бы без чувств с сёдел, у коней порвались бы связки в ногах, все остались бы здесь без памяти и сил.

И вот волен я лишь связать ровными пучками все линии его песни, подрезав их с концов, ибо иным способом ту песнь на бумаге не удержать и конца ей не будет.

Полмира уже пронизала история о том, как некогда безвестный воин Беовульф ради всесветной славы отправился поразить баснословное чудовище Гренделя, известность имени коего была куда шире того маленького королевства, которое он мучил. Беовульф пришел, увидел, убил, потом отошел подальше, увидел и убил зловещую, как Гидра, мать Гренделя – и в награду получил славу Геракла, а уж потом – трон и богатство. Бард Турвар Си Неус щупал темную подкладку вышитой золотом парчи. Вот что пел он:

Вот начинается Песнь о Гренделе,

Звере могучем и славном,

Густогривом, с пастью как бездна.

Жил Грендель на землях Хродгара,

Славного конунга-войсководителя.

Соседи же Хродгара, конунги

Скалясь между собою,

Звали конунгом вовсе не Хродгара.

Звали конунгом Гренделя.

А Хродгара – ярлом медвежьим.

Был Грендель, сын Медведицы Белой,

Защитой истинной дома Хродгара.

Не решались на земли Хродгара

Войти, покуситься на них.

Все страшились охоты Гренделя.

В стылые зимы загривок зверя

Теплым убежищем слыл

Для оленей и лис, и волков, и зайцев,

В общем, для всех понемногу.

Легко все скрывались, не прячась,

В шерсти густой и согретой

Жаром утробы, до глотки встававшей,

Как гейзер.

Когда же лосося Грендель ловил,

То сидел зверь скалою-запрудой,

И путалась рыба, как в сети,

В шерсти его бело-рыжей.

Вычесывал Грендель когтями

Лосося, как блох вычищают.

Но лакомством лучшим для зверя

Были быки–двухлетки.

Их приводили по дюжине

Осенью поздней от Хродгара

И также весною раннею

В дар славному зверю.

И защищал земли Хродгара

Грендель от нападения

С севера, юга и запада,

А и подавно – с востока.

Знал голоса он и запах

Всех, кто от Хродгара

Жертву ему приносили,

А чужаков не жаловал,

Всех их съедал в порубежье.

Так продолжалось покуда,

Сосед не измыслил хитрость.

Пятеро воинов смелых,

Сами в оленьих шкурах,

Бочку хмельного меда

На место привычной жертвы

Приволокли однажды.

Дождались они, как погонщики

Перепились до упаду.

А после быков угнали.

Грендель пришел на место

И, не найдя своей доли,

В гневе сожрал охмелевших.

Тотчас хмельной человечиной,

Сам охмелев, восхитился.

Так вошел в него демон.

И стал одержимым зверем

Грендель, земель защитник.

После, как только услышит

Буйства хмельного звуки,

Тотчас спешил он на песни

И запах людского хмеля,

Туда, где ждала его трапеза

Крови людской и мёда.

Двенадцать зим продолжалось

То ужасное пиршество.

Съедены были все пьяницы,

Не осталось дружины у Хродгара.

Земли его пустели,

Не становясь добычей,

Ибо теперь устрашились

Соседи еще сильнее.

Боясь, что хмель из их глоток,

Из жил и из мышц не выходит

Весь – и то означает,

Что чужака почует

Грендель вдвойне издалека.

Горевал в одиночестве Хродгар,

Помня о давнем проклятье:

Тот, кто с его земель

Покусится на жизнь медведя,

Белой Медведицы сына,

Погибнет иль станет медведем.

Так продолжалось, покуда

Не подрос Беовульф за морем,

Жаждою славы всесветной,

Мучимый, как похмельем.

Узнал он о бедствии Хродгара

И приплыл к нему безбоязненно,

Предлагая свои услуги…

Далее слова песни уже не отличались от слов того сказания, что нетрудно назвать всесветно известным.

Когда завершилась песня, полная, как улей пчелами, всякими немыслимыми похвалами, определениями и метафорами, кои я почти все опустил из жалости к драгоценной бумаге, сам ярл Рёрик изрек своё веское слово. Случилось то уже в виду утлого замка графа Ротари. Бард Турвар Си Неус так прозорливо и подгадывал завершить песню никак не раньше конца пути, дабы удержать хозяина в усыплении.

- Вот то истинная правда, слово в слово! – свидетельствовал ярл Рёрик о судьбе медведя Гренделя и лосося в его густой шерсти. – Пел бы правду, никто бы не гнал. Все бы знали твое имя.

- Вот тупые язычники! – бросил впереди, не оборачиваясь, дядя господина Ротари, Гримуальд Ангиарийский.

Из некоторого опасения, кое послышалось из подкладки его языка, выражался он на родном лангобардском.

На эти презрительные слова бард беззлобно усмехнулся и извлек из своего мешка еще один кусок похищенного им из дупла богатства, коему чудесным образом предстояло обратиться в его утробе хмельным напитком.

Безлесная долина, как свежая пасть чужого мира, открылась перед нами.

Невеликий, но угрюмый и едва приступный замок графа Ротари нависал над долиной опасным обвалом, сидел на низкой скале, похожий на нашу дворцовую кузню. Да и размером был разве немного больше. Толстая башня-труба, занимавшая полстроения, чадила темноватым дымком. Дымные волокна тянулись косо вверх и из других мест – со стен, от мелких каменных домиков и сараев, как бы скатывавшихся от подножия замка-скалы к реке и к долине. Те нижние строения виделись многочисленным выводком мрачного замка. Тянуло горьковатой угольной гарью.

То, что господин и хозяин открывшихся нам камней и просторов называл своим озером, на самом деле оказалось значительной – продолговатой и к тому же проточной – запрудой, вырытой рядом с Тибром. К реке от замка спускалась добротная дорога длиной в две трети стадия.

Непосильным трудом рабов был пробит в каменистой земле рукав-скоба, куда отводилась и где усмирялась часть речных вод. Там, у нижнего загиба рукава, стояла мельница, а чуть ниже запруды, на самом Тибре, был наведен крепкий каменный мост – верно, памятник предкам графа, всяким герцогам прошлого, утекшего вниз, к морям беспамятства, а может, даже то был памятник самим атлантам славной римской древности.

Стоило знатным охотникам и их диковинной добыче выйти из лесов, как вдали, у замка, всё, что не успело охладеть и окаменеть, пришло в стремительное движение: какой-то люд, собаки, овцы и лошади.

Хозяин, как и полагалось, никуда не спешил. Пока мы преодолевали одну пятую расстояния до его логова, четыре пятых навстречу успел покрыть на приземистом и лохматом пегом мерине некий плешивый, круглобокий, редкобородый, явно незнатный, но и не низкого положения человек полувекового возраста. Он прибывал к месту неизбежной встречи в заметном волнении, кое росло в его лице по мере приближения. Мерин под ним преданно поддерживал беспокойство хозяина, все сильнее мотал головой и сильно бочил на рыси.