Мятеж не может кончиться неудачей - Андрей Биверов

Погруженный в свои невеселые мысли, сосредоточенно борющийся с усталостью и голодом, солдат не замечал ничего вокруг. Раздавшийся за спиной веселый голос стал для него полной неожиданностью.

— Налетай, служивые, — громко прокричал впечатляющих пропорций человек в поварском колпаке, подходя к солдатам.

За ним, натужно кряхтя, почти бегом несли от дворца огромные котлы разносчики. Запахи, раздававшиеся от открываемых котлов, не могли оставить равнодушным ни одного солдата. Рот Богдана тут же наполнился слюной.

— Первая рота, приготовиться к приему пищи! — скомандовал подскакавший к зашелестевшему строю майор. — Капитан, почему беспорядок в строю?! — нервно отреагировал он на легкое шевеление возбужденных солдат.

Причины нервозности и раздражения майора были более чем прозрачны. Смоленский полк, а вместе с ним и он сам, были сейчас на виду больше, чем на любом из парадов. Пехотный майор из обедневших дворян, кормившийся с одной только службы, как никогда ясно понимал — сейчас решается его дальнейшая карьера. Еще никогда он не был так близок к государю, никогда не имел возможности встретить его в любую секунду. И постоянный страх ударить в грязь лицом перед высоким начальством совершенно вымотал его.

— Держать равнение! — рявкнул на солдат не менее уставший и раздраженный капитан. — Прапорщик Перепелов! Вам два раза повторять надо? Приступайте к получению довольствия!

Солдаты под ободряющие крики командиров быстро выстроились в длинные очереди к котлам, по мановению ока приготовив миски и ложки.

— Принимай, служивый, — улыбаясь, перевернул черпак в протянутую миску румяный поваренок. — Черепаховый суп аж с царского стола! Будет что в старости внукам рассказать, — раздуваясь от гордости, не уставал повторять солдатам поваренок.

Наблюдающий за получением довольствия, немного нервной походкой прохаживающийся за спинами поваров полковник Шульман хмурил брови. Он, не ожидавший такой скорой реакции на свое осторожное замечание императору, что солдаты голодны и устали, осматривал взявшееся из дворцовых недр изобилие и только качал головой. Не оставалось ни малейших сомнений — его полку оказана огромная честь. Столоваться в Зимнем дворце доселе не приходилось никому. Вот только один вопрос все не давал старому служаке покоя. Быть может, дела императора совсем плохи? Настолько плохи, что он уже не жалеет черепахового супа своим солдатам?

— Что-то уж больно наш полковник невесел, — заметил один из солдат.

— Слушай, Богдан, — тут же перебил его другой, — ты ж баил, что с Полесья? С поляками рядом жил? Правда такие нехристи, как в народе говорят? — обратился к уплетающему суп сослуживцу Иван.

— Да какой там рядом! — отмахнулся, едва не подавившийся супом полещук.[18] — В деревеньку нашу паны почитай и не заглядывали вовсе. Бог миловал! Только скажу я вам, уж больно важны да гонорливы паны. У самих за душой и полушки нет, а все каждый норовит себя князем выставить. Да и в деревнях своих всякие непотребства творят. Последнюю шкуру с православного люда дерут. Хуже их трудно хозяев сыскать, — уверенно закончил Богдан.

— Ну-ну, — недоверчиво буркнул старый солдат, сидящий напротив. — Ты говори, да не заговаривайся. Хуже жидов ляхи никак быть не могут.

— А вот и могут! Еще как могут! — начал спорить задетый неверием Богдан. — Слыхал бы ты, какая про них молва идет. А жиды что? Больше одной шкуры не снимут. Ляхи же все норовят вторую спустить!

— Брешешь как сивый мерин! — возразил ему солдат.

— Я те сейчас покажу, кто из нас брешет! — разговор перешел на повышенные тона.

— А ну прекратить! — раздался резкий, срывающийся от злости на фальцет, крик подбежавшего полковника Шульмана.

Бурча под нос в густые усы, солдаты нехотя разошлись. Последними из импровизированной столовой, под бдительным взглядом полковника, выходили Богдан со спорившим с ним солдатом. Поравнявшись с Шульманом, Богдан невольно скосил на того глаза. Красное, лоснящееся от пота даже на морозе лицо полковника с выпученными от злости глазами напоминало свиную морду.

Отойдя на несколько шагов, Богдан, наклонив голову, шепнул своему противнику:

— Ты прав. Жиды похуже ляхов будут.

— А то! — уверенно кивнул солдат.

— Шульман наш не из этих? — все так же шепотом спросил полещук.

— Нет. Из немцев. Но тоже гнида, — получил исчерпывающий ответ Богдан.

— Это да. Кто еще будет такими помоями кормить. Придумали тоже! Череповый суп. Жидкий, вода водой, ни мясца, не вкуса, ни запаха. Нет чтобы цибулю, да с сальцом, да с картошечкой, да горилочкой… — мечтательно закатил он глаза.

— Это да, — мечтательно согласился сосед. — А суп — тьфу, пусть свиней им кормят. Всего и хорошего, будто бы с царского стола. Слыхал? Во лапши поварешки понавешали! Станет тоже царь такие помои хлебать.

— И то верно. Как пить дать не будет, — полностью поддержал товарища Богдан. — У царя чай губа не дура!

— Добро хоть хлеба дали вдосталь, — соглашаясь, кивнул старик. — Я себе замест сухарей весь подсумок набил.

* * *

Архив жандармского управления. Санкт-Петербург, 1865 год, 17 февраля по новому стилю. Докладная записка.

«После утреннего выхода газет, во время обеденного перерыва, на многих фабриках и заводах прошли волнения. До двух десятков человек, преимущественно поляков, были забиты до смерти. После окончания рабочего дня, несмотря на все принятые меры, прошли новые, еще более жестокие беспорядки. Десятки польских домов были разорены и сожжены. В некоторых местах начались еврейские погромы. Градоначальник распорядился прекратить беспорядки и самосуд, избегая, однако, кровопролития. Ситуация в столице была осложнена сочувствием нижних чинов жандармерии к участникам волнений. Обстановка продолжала накаляться, пока прибывший в место скопления рабочих государь не поблагодарил оных за заботу и попросил оставить дела государевы на его усмотрение, пообещав непременно разобраться со всем сам. После чего добавил, что не хотел бы, чтобы из одной любви к нему и сочувствию к его горю они разнесли весь город. По ЕИВ приказу речь тут же была телеграфирована в различные города империи. Рабочие быстро стали расходиться, тем паче, что жандармы, воодушевленные речью государя, решительно взялись за наведение порядка.

По предварительным оценкам, в городе погибло более двух сотен поляков, по меньшей мере три десятка евреев, до десятка русских и двадцать человек других народностей. Более тысячи человек в результате пожаров лишились жилища. Сколько евреев и поляков в страхе бежало из города, установить не представляется возможным».

Глава 8

ДВЕ СЕМЬИ

К Лизе меня допустили на второй день. Несмотря на демонстрируемую мне уверенность, Шестов все-таки испугался взваливать на себя всю ответственность за лечение императрицы. Поэтому был созван врачебный консилиум в составе лейб-медиков Карелля, Шмидта и Здекауера, который после нескольких осмотров и консультаций сделал вывод, что здоровье моей супруги не вызывает опасений. Нельзя сказать, что это меня успокоило, но на душе стало полегче.

Дело в том, что уровень медицины в середине XIX столетия был таков, что работа врача больше напоминала мне шаманские танцы, чем реальное лечение. Основными диагностическими инструментами были глаза, уши и пальцы. Еще в 1863-м, серьезно заболев вскоре по прибытии в новое тело, я был поражен действиями окружавших меня докторов. Меня лечили от чего угодно, но только не от самой болезни. Не верите? А как иначе рассматривать рекомендацию пустить больному кровь при серьезной ангине? Слушая тогда беседы придворных медиков, обсуждающих мою болезнь и медицину в общем, я просто шизел. Конечно, понимал я не все сказанное, в первую очередь из-за обилия медицинских терминов, но когда один из врачей всерьез высказал мнение, что нагноение — необходимый процесс при заживлении ран, у меня чуть волосы дыбом не встали. Задав пару уточняющих вопросов, я и вовсе выпал в осадок. Понятия о стерильности не было вообще. Доктора пренебрегали самыми элементарными правилами гигиены: оперировали, используя грязные инструменты, в повседневной одежде, с немытыми руками! И это ведь не простые врачи — лейб-медики, элита! Что уж говорить об остальных…

Уже тогда, столкнувшись с этой проблемой нос к носу, я понял, что вопрос медицинской теории и, главное, практики стоит очень остро. Случись что, не дай бог, конечно, и шанс умереть из-за «врачебной ошибки» был более чем велик. Поговорив с местными светилами, в основном немецкого происхождения, я был неприятно поражен их закостеневшим апломбом и нахальством, с которым они вещали о своих дутых достоинствах и плевали в конкурентов. В итоге, полистав дневник, я выделил для себя с десяток врачей, которых впоследствии пригласил в Петербург, в спешно открытую вместо Литейной женской гимназии Императорскую лечебницу на улице Бассейной.[19] Уверен, эти действия были правильными. Кто знает, возможно, именно они спасли жизнь Лизы.